Ссыльный встал, огляделся, пристально посмотрел на Мариану, и она подняла голову, как делала при всяком его движении.

— Что с вами, сеньор Симан? — проговорила девушка, выпрямляясь.

— Вы были здесь, Мариана? Почему не идете к себе, не ложитесь?

— Не пойду, капитан разрешил мне остаться.

— Но не сидеть же вам тут всю ночь?! Молю, подите к себе, ваши жертвы не надобны.

— Коли не мешаю вам, позвольте мне остаться здесь, сеньор Симан.

— Оставайтесь, друг мой, оставайтесь... Могу я подняться на палубу?

— Вы хотите подняться на палубу, сеньор Симан? — воскликнул капитан, тотчас выйдя из своей каюты.

— Хотел бы, сеньор капитан.

— Поднимемся вместе.

Симан положил письмо Терезы поверх стопки остальных и нетвердой поступью поднялся на палубу. Там он сел на груду канатов и вперил взор в смотровую башенку монастыря Моншике, черневшую у подножия скалистых уступов там, где ныне проходит улица Рестаурасан.

Капитан расхаживал взад и вперед, прислушиваясь ко всем шорохам. Он подозревал ссыльного в намерении покончить с собою — подозрение, внушенное ему Марианою. Моряк и хотел бы сказать юноше слова утешения, но думал: «Что можно сказать тому, кто так страдает?» Иногда он останавливался неподалеку от Симана, словно желая отвлечь того от созерцания смотровой башенки.

— Я не собираюсь кончать с собою! — резко воскликнул Симан. — Сеньор капитан, если вы по доброте душевной хотите, чтобы я жил, можете спать спокойно, я не покончу с собою!

— Но не окажете ли вы мне любезность, не спуститесь ли вместе со мной вниз?

— Что ж; но там мне хуже, сеньор.

Капитан не ответил и снова заходил взад-вперед по палубе несмотря на порывы ветра.

Мариана притаилась за ящиками с грузом, неподалеку от Симана. Капитан углядел ее, поговорил с нею и удалился.

В три часа утра Симан Ботельо сжал руками голову: она раскалывалась от боли, лоб горел. Он не мог болыше сидеть и повалился назад. Голова его оказалась на коленях у Марианы.

— Ангел милосердия всегда при мне! — пробормотал юноша. — Тереза была куда несчастнее.

— Не хотите ли в каюту? — спросила девушка.

— Сам не доберусь... Поддержите меня, сестра моя.

Он шагнул к трапу, в последний раз оглянулся на башенку. Спустился по крутому трапу вниз, цепляясь за веревочные поручни. Упал на тюфяк, попросил воды, но все никак не мог напиться. Затем последовал сильный жар, судороги, приступы тошноты, временами бред.

Утром по вызову капитана явился медик. Осмотрев ссыльного, объявил, что у того злокачественная лихорадка и что, возможно, он умрет по пути в Индию.

Мариана выслушала диагноз и не заплакала.

В одиннадцать часов корабль снялся с отмели. Муки лихорадки усугубились муками морской болезни. По просьбе капитана Симан принимал снадобья, но судороги тут же выталкивали все обратно.

На второй день плаванья Мариана сказала Симану:

— Если вы умрете, брат мой, как быть мне с письмами, что в шкатулке?

Вопрос был задан тоном, на удивление спокойным.

— Если я умру в пути, — отвечал юноша, — вы, Мариана, бросите в море все мои бумаги, все без изъятия; и письма, что лежат у меня в изголовье, тоже.

Переждав приступ тошноты, не дававший ему говорить, Симан продолжал:

— Если я умру, что вы думаете делать, Мариана?

— Тоже умру, сеньор Симан.

— И вы?! Сколько судеб я погубил!..

Лихорадка обострялась. Признаки смерти явственно виделись глазам капитана, достаточно насмотревшегося на то, как умирали сотни осужденных, захворавших этой болезнью во время плавания и лишенных каких бы то ни было лекарств.

На четвертый день, когда судно медленно проходило мимо Каскайса, внезапно заштормило. Корабль отнесло на много миль от берега, и, сбившись с курса на Лиссабон, он потерял управление. После пятидневных блужданий наугад, когда судно было напротив Гибралтара, сломался руль. Сразу же после поломки улегся ветер, успокоилось море, и с лучом денницы родился сияющий весенний день. То было 27 марта, девятый день болезни Симана.

Мариана постарела. Взглянув на нее, капитан воскликнул:

— Такое впечатление, будто вы возвращаетесь из Индии, отбыв десятилетние муки!

— Да, отмучившись... верно, — проговорила она.

К вечеру у ссыльного начался предсмертный бред, и вот что он говорил:

«Домик напротив Коимбры, вокруг деревья, цветы, пташки. Ты прогуливался со мною по берегу реки в задумчивый сумеречный час. Небо сияло звездами, луна серебрила воды. От полноты сердечного счастия я отвечала молчанием на твое безмолвие и клонила голову на плечо твое, словно на плечо матери! Мы словно упали с неба, и с такого прекрасного!.. Твоя подруга умерла... Твоя бедная Тереза...

А что тебе делать с жизнию без той, что сопутствовала тебе в муках? Где сыскать живительные силы для сердца, истерзанного несчастием?.. Светает... Я увижу последнюю мою денницу... последнюю денницу моих осьмнадцати лет! Предложи Господу свои страдания, дабы простилось мне... Мариана...»

Расслышав свое имя, Мариана приникла ухом к посиневшим губам умирающего.

— Ты будешь с нами, на небесах мы будем тебе братом и сестрою... И самым чистым ангелом будешь ты... если ты тоже дитя земное, сестра... если ты тоже дитя земное, Мариана...

Переход от бреда к полной летаргии предвещал близкую кончину.

На рассвете светильник погас. Мариана вышла попросить света и услышала предсмертный хрип. Вернувшись, в темноте протянув руки, чтобы нащупать лицо умирающего, она соприкоснулась с пальцами его, которые судорожно сжали ее пальцы и тут же разжались.

Вошел капитан с фонариком, приблизил его к устам юноши; стекло не помутнело.

— Умер!.. — проговорил капитан.

Мариана наклонилась над телом, поцеловала юношу в лоб. То был первый поцелуй. Потом она стала на колени перед койкою, но не молилась и не плакала.

По прошествии нескольких часов капитан сказал Мариане:

— Пора хоронить нашего друга. Ему посчастливилось. Счастье — умереть, когда рождаешься под такою звездой. Ступайте к себе, сеньора Мариана, сейчас придут за покойным.

Мариана вынула из-под подушки связку писем, вынула из шкатулки бумаги Симана. Обвязала всю стопку передником, хранившим следы ее слез с того далекого дня, когда она рыдала