всего вышеизложенного, я могу провести и другие параллели между Брагой и Парижем, которые я изучил без всяких субсидий; сейчас объясню, что я хочу сказать. Три месяца тому назад у меня началось нервное заболевание, которое является эпидемической болезнью больших населенных городов, где наслаждения утонченны и где нервы растрачиваются попусту, — одно и то же происходит в Лондоне, в Праге, в Нью-Йорке, в Париже — везде, где люди не знают законов «относительности развлечений», как выразился шотландский профессор Бэйн[75]. Надеясь на помощь противоистерийных препаратов, я отправился в аптеку сеньора Пипы на улицу Соуто купить коробочку с капсулами серного эфира и уже приготовился было заплатить триста рейсов (один франк пятьдесят сантимов) — цена, обычная в Порто, — как вдруг помощник провизора заставил меня постичь, что цена лекарства — пять тостанов, и объяснил мне, что курс франка поднялся вдвое. Я все-таки заметил ему, что два франка, обменянные на португальские деньги, будут равняться четыремстам рейсам. Тогда мой собеседник торжествующе отверг мое возражение, сославшись на то, что в Браге два франка равняются восьми тостанам.

Лицо брагаской аптеки придает всему краю черты не второго, а первого Парижа. Второй Париж — это другой город, который невежественные географы выдают нам за первый. Расстаньтесь со своим заблуждением!

Я вполне допускаю; что вышеупомянутые поэтессы из сада в большом количестве поглощают капсулы с серным эфиром, вызывающим определенное состояние, и что томные поэты пробуждаются благодаря им, не желая экономии ради пускать в ход щекотку; возможно, что столь высокой ценой противоспастических средств мы обязаны особым условиям, в которых находятся брагаские музы; таким образом, Париж второй не может произвольно удваивать как стоимость денежной единицы Парижа первого, так и цену на товары, которые он импортирует, в то время как свои шляпы, свои четырехструнные гитары и свои сковородки он экспортирует во Францию по законному курсу стоимости французской денежной единицы.

Итак, дон Антонио да Коста, здесь Вы видите центр прогресса, который распространяет свои световые лучи на северные деревни Миньо, между тем как Порто посылает на юг разносчиков заразы — приказчиков, которые везут с собой разрушение идиллических отношений между влюбленными и искушение в виде умащенных волос и прямого пробора в шевелюре, лоснящейся, как спинка ангорского кота.

А я тем временем устремляюсь кропать свои новеллы. Тринадцать лет назад я пустился по этому Миньо на поиски утешения, которое дают нам сосновые леса, и благоухания, которое источают чистые души. Поговаривали, что сельская жизнь была последним оплотом чистоты и что миньоские земледельцы в сравнении с эстремадурскими деревенщинами были то же самое, что простодушные аркадские пастушки по сравнению с развратниками, населявшими Гоморру. Одно из моих исследований, произведенных с намерением впоследствии провести параллель между крестьянином из окрестностей Лиссабона и жителем Миньо — потомком сарацинов и галисийцев, — и представляет собой нижеследующую историйку, которую, мой благородный друг, я посвящаю Вам.

Писано в Коимбре 15 октября 1875 года.

Часть первая

Утро 6 января 1832 года было очень холодным и дождливым. Мелкий осеннний дождь барабанил по оконным стеклам церкви Пресвятой Богородицы. Под порывами северного ветра скрипели дубки. На рассвете пришла помолиться Трем волхвам[76] тетушка Бернабе — ткачиха, вдова рабочего Бернабе, который оставил ей в наследство свое имя и домишко с огородом; она зашла в дом приходского священника, чтобы попросить ключ от церкви, и, держа под мышкой дроковый веник — она хотела подмести пол в церкви — и бидон с маслом — она хотела заправить лампады, — вошла в церковный двор. Остановившись перед главным входом в церковь, она поставила на ступеньку входа сосуд с маслом, положила веник, преклонила колени, перекрестилась и углубилась в молитву. И тут она услышала отчаянный, громкий детский крик. Она повернулась в ту сторону, откуда, как ей казалось, доносился плач. Но никого не увидела. Ей стало страшно.

— Иисусе! Иисусе сладчайший, помилуй меня! — воскликнула она.

Детский плач прекратился.

Тетушка Бернабе прислонилась к низкой стенке, окружавшей церковный двор, и между толстыми корнями столетнего оливкового дерева увидела какой-то предмет, завернутый в синюю байку; оттуда и слышался крик. Ткачиха отскочила от стенки, присела на корточки у корней дерева, схватила ребенка и прижала к груди, согревая дыханием его посиневшее от холода личико. Байка промокла насквозь: на нее лило с ветвей оливкового дерева. Тетушка Бернабе быстро развернула одеяльце, запеленала ребенка в свой передник и спрятала его у себя на груди, под плотным жакетом из грубой ткани. После этого она снова направилась к дому аббата и попросила служанку передать ему, что она нашла в церковном дворе ребенка, который как будто вот-вот помрет.

— Но чего же в таком случае ей надо? — спросил аббат, высовывая из-под одеяла на холодный воздух кончик носа и половину левого глаза. — Я-то тут при чем? Пусть отвезет его в Барселос. У нас нет детского приюта.

Служанка аббата — здоровенная девка — передала ткачихе все вышесказанное.

— Сходите к сеньору аббату еще раз, сеньора Жоана, — сказала тетушка Бернабе, растирая дрожащие ножки ребенка концом своей темной шерстяной юбки, — и скажите ему, что ежели ребеночек помрет некрещенным, то на небесах одним ангелочком будет меньше. Господин аббат должен знать про это лучше меня.

Служанка передала ответ священнику и прибавила:

— Тетушка Бернабе правильно говорит. А ну вылезайте-ка из-под одеяла, лентяй вы этакий! — И она звучно шлепнула его по левой ягодице. — Парню двадцать семь лет, а он валяется тут, как старик! Ну!

— Угомонись, Жоана, не напускай холоду!

Она дернула его за правую ногу, толстую, как бревно, а он другой ногой наудачу ткнул ее в свисающий живот; раздался такой звук, словно ударили в барабан или щелкнули по полному бурдюку.

— Да ну вас! — отступая, заорала Жоана и приложила руки к потревоженному месту. — Чего лягаетесь-то? Ну и норов же у вас!

— Ну что, дотянулся-таки я до тебя? — со смехом спросил он, заворачиваясь в ворсистое одеяло и откидываясь на подушку в ситцевой наволочке, лежавшую в изголовье кровати.

— Что это за шуточки! — пожаловалась раздосадованная девушка. — Ведь вы же могли убить меня, попади вы мне в сердце!

И она приложила руку к животу.

— Пустяки, милая! Ишь как рассердилась!