напряжение должно быть сопряжено с большим риском, чем бизнес. Постоянная близость к дому давит на меня; я испытываю непреходящее чувство вины, которой за собой не знаю. В принципе я должен (умом понимаю это) каждый вечер возвращаться в дом на холме. Но я уже давно не делаю этого. Если случится так, что вся моя работа будет необходимо связана с постоянным пребыванием за границей, мне будет легче.

Лучше всего было бы получить возможность снова оказаться в городах, о которых столько рассказывал мне отец. И не в последнюю очередь потому, что именно там, мне кажется, у меня будет больше шансов встретить ее. Мне кажется, что все последнее время до меня доносится ее голос, почти что крик: „Где ты? Если ты не найдешь меня, если не протянешь мне руку, я покину тебя, и ты потеряешь меня навсегда“.

У моей теории о трех кругах музыки нет, конечно, никакой объективной ценности; предложи я ее на рассмотрение любой Академии наук, я был бы поднят на смех. И справедливо. Но для меня она сохранила все свое значение. Она является определяющей для моего внутреннего мира, который, как мне кажется, все больше становится похожим на мир, окружавший мою мать перед смертью. Более того, мне кажется, что, прорвавшись в центр внутреннего круга, я буду там не один. Там будет ждать меня она — девушка или женщина с волосами цвета темной меди и медовыми глазами. Она уже давно ждет меня там, в центре третьего круга. Там и есть мое место. Не понимаю, зачем я возвращаюсь в эту реальность, живой, целый и невредимый.

Вот почему я решил продать свою компанию и вернуться в армию. Я поставил Нахману всего лишь одно условие. Если оно не будет принято? Что ж… придется придумать что-нибудь другое».

Итак, Александр Абрамов продал свое дело и известил Министерство обороны, что просит принять его на работу, связанную с постоянным пребыванием за границей — либо в Службу информации, где его знание языков и деловые связи, безусловно, будут полезны, либо в отдел разведывательных операций. Он прямо подчеркнул при этом, что материально совершенно обеспечен, — это делает его независимым и неуязвимым от каких угодно меркантильных соблазнов, и материальной выгоды ни в каком виде от будущей службы он не ждет и не ищет.

Это был сильный аргумент. И он был принят в разведку: сначала в арабский сектор. Когда началась очередная война между Израилем и его соседями, он удостоен был официальных наград за успехи, достигнутые в сборе разведывательных данных, которые ему удалось добыть — в немалой степени во время допросов. О том чувстве глубокой тоски, которое охватывало его во время каждой встречи с пленными арабами или осведомителями из вражеских армий, с ними он должен был встречаться по долгу службы, об этом возникавшем у него чувстве он никому не рассказывал. Может быть, потому, что каждый раз — в темной ли и пустой комнате для допросов, во мраке ли ночи посреди безлюдного вади, барханов пустыни или кромешной тиши плантаций — перед глазами его вставало лицо того араба, которого под страхом смерти он когда-то лишил жизни в Галилее; это происходило так, словно его противник каким-то невероятным образом воскрес, и в силах Александра было оставить его в живых; сделать так, чтобы того, что было, не стало.

Это наваждение мучило его все сильней.

Те арабы, которых к нему приводили, не угрожали ему, не клялись убить его или изнасиловать; однако он ни на минуту не сомневался, что они бы это сделали, дай им такую возможность. Разговаривая с ними, он на расстоянии чувствовал исходящий от них запах страха; ощущал их отчаяние, ненависть и оскорбленное чувство собственного достоинства — тот самый запах, исходивший тогда от араба, из которого под его пальцами уходила жизнь; жизнь, состоявшая из таинственной общности души и тела, жизнь, исчезнувшая в ту секунду, как эта общность была разрушена.

«Эти арабы, — все чаще с тоской думал Александр, в темноте бесчисленных ночей, наедине сам с собой, — эти несчастные арабы, над которыми я, по сути дела, издеваюсь только потому, что волею судьбы они попали мне в руки, кто они такие, если не те же мальчишки, их к нам во двор приводили их матери, которые у нас работали, которые протягивали мне еще теплые лепешки… это с ними я гонялся за дикими кроликами в нашем саду. Это их матери украдкой прижимали меня к себе и целовали, называя нежными именами, когда мне еще не было пяти; жалея, они гладили меня, без конца повторяя, какой я красивый. Они ласкали меня чаще, чем собственных детей, и говорили, что с радостью навсегда взяли бы меня к себе. А теперь я усаживаю их сыновей под ярко горящую электрическую лампу и плачу им страхом смерти за те радости детства, которые не забыть никогда. Плачу им таким образом за любовно обнимавшие меня когда-то теплые руки их матерей…

Что же со мной происходит? Они — наши, мои, смертельные враги, они выросли и живут в ненависти к моей стране и учат тому же своих детей. Я делаю свое дело, делаю то, что мне доверено, и то, что нужно, необходимо сделать. Но я не могу обманывать себя: за дружбу одного араба я пожертвую дружбой десяти американцев, англичан или французов. С европейцем я буду пить виски, играть на бирже и подписывать деловые контракты; я могу согласиться, что Государство Израиль является единственным представителем демократического мира на Ближнем Востоке. Все так. Но только с грязным и испуганным арабом я мог бы ощутить себя свободным и счастливым, бездумно валяться на иссушенной земле посреди вади, вдыхать горький запах, испускаемый сухим овечьим пометом, бежать к далекому горизонту, жевать чабер и снова найти дорогу в страну своего детства, а может быть, и смысл моей жизни, который я безнадежно потерял».

22

Через год Александра перевели на постоянную работу за границей, и он провел там около двенадцати лет, лишь время от времени ненадолго возвращаясь в Израиль. Эти короткие свои приезды он делил между своим отделом в министерстве и домом на холме. В одно из таких посещений Лея рассказала ему о рекомендации школьных психологов, настаивавших на том, чтобы их сына поместили в интернат вдали от дома. В дневнике появилась еще одна горькая запись.

«Мой отец, — писал Александр, — поступил со мною подобным же образом. С той лишь поправкой, что к этому времени он был уже очень