Впрочем, она может перенести часть своей ненависти и на сохранившего верность возлюбленного.

Вот мы и посмотрим сейчас, как Каталонка истолковала чувства мадемуазель де Клев.

Затем мы безо всяких прикрас сообщим читателю, каковы были соображения Каталонки на сей счет.

— Держу пари, — заявила она, — я догадалась, что с тобой сейчас стряслось.

Каталонка, подобно винам Испании всех времен и театральным чаровницам той поры, была со всеми на «ты».

— Вы догадались? — воскликнула парикмахерша.

— Да.

— И о чем же вы догадались?

— Олимпия тебя выставила за дверь, разве не так, черт возьми?

— И как вы об этом догадались? — вопросила изумленная парикмахерша.

— Задача несложная. Утром у тебя побывал аббат д'Уарак, а он без ума от Олимпии. Если он явился к тебе, то не ради твоей персоны, ведь так? Значит — ради нее. И потому, был он у тебя только затем, чтобы дать тебе денег… а-а, ты вздыхаешь… понятно: не дать, а только пообещать. И посему уже сегодня ты попыталась ненароком передать его любовное признание красотке Олимпии; ну а теперь, поскольку ты вся красная и поскольку ты у меня, а не у нее в доме, понятно: проделка твоя не удалась.

— Да мыслимое ли это дело! — всплеснула руками гостья, без приглашения усаживаясь перед Каталонкой, впрочем не имевшей ничего против.

— И какой же она привела довод для своего отказа? — поинтересовалась актриса.

— Совершенно невероятный.

— Да какой же, наконец?

— Она сказала, что любит господина де Баньера, этого голодранца.

— Что ты, Агата, он красивый мальчик!

— Разумеется.

— А сейчас ты скажешь, что можно прекрасно любить господина де Баньера и притом…

— Да, черт его раздери, разве одно другому помеха?

— Мадемуазель Агата, — рассмеялась Каталонка, — у вас такие слабые представления о морали, словно вы какая-нибудь герцогиня, берегитесь!

— Да будет вам известно, что мне эта ее добродетель обошлась в две тысячи ливров… даже более того — в сотню луидоров!

— Что тут поделаешь, любезнейшая? Придется доказать, что у тебя широкая душа. Что деньги для тебя — прах. И отнестись к потере луидоров философски.

— Это теряя сто луидоров, которые уже просились в руки? — вскричала Агата, выкатив распаленные мыслью о

наживе и остекленевшие от ярости глаза. — О, ни за что! Никогда!

— И все же сомневаюсь, что тебе удастся принудить Олимпию без ума влюбиться в аббата, особенно если он ее вовсе не прельщает.

Агата отвечала на это глубоким вздохом, настолько полным ярости, что он мог бы сойти за легкое рычание.

— Ты предпочла бы иметь дело со мной, не правда ли? — смеясь, заметила Каталонка. — Я женщина добросердечная и не имею привычки так огорчать своих друзей. Но что поделаешь? К иным удача притягивается, как иголка к магниту. Мне просто не везет, а между тем, если ко мне хорошенько присмотреться…

— И к тому же в подробностях, — подхватила Агата.

— По крайней мере лицо у меня живое, — заметила актриса.

— И бедра не хуже, — обронила парикмахерша.

— А ступня какая, — промурлыкала Каталонка, — не говоря уже о щиколотке, что соединяет ее с этой ножкой.

— А ручка-то! — продолжала парикмахерша. — А талия! А стан! — и заключила: — По мне, мадемуазель, одна красивая женщина вполне стоит другой.

— Э, милочка, сама же видишь, что нет. Ведь аббат готов потратить на Олимпию столько, сколько и не думал тратить на меня. Кстати, сколько он ей предлагает?

— Десять тысяч ливров в месяц! — вскричала парикмахерша.

— Черт возьми! Неплохие деньги — это же сто двадцать в год! Какая досада, что этот подслеповатый малый еще не ослеп окончательно.

— Почему досада, мадемуазель?

— Потому что ты бы могла вместо Олимпии привести его ко мне; потому что я бы защебетала этим ее мелодичным, звонким, серебряным голоском, который я так хорошо умею передразнивать, что у нас в фойе все покатываются со смеху. И я сказала бы аббату с чувством, тоже на манер Олимпии: «Сударь, я порой отказываю в том, о чем меня просят. Но я уступаю, когда ждать перестают. Так вот, я ваша!»

— О! — вырвалось у Агаты.

— А потом, коль скоро он был бы слепым…

— Что потом?

— Боже, как ты тупа! Я заработала бы эти десять тысяч ливров с той же чистой совестью, что и она, ручаюсь тебе!

— А я…

— А ты получила бы свои две тысячи четыреста ливров.

Парикмахерша обеими руками так вцепилась себе в волосы, что чуть их не вырвала с корнем.

— Не отчаивайся, — усмехнулась Каталонка. — Лучше выколи ему глаза.

— Ах, мадемуазель! Вы еще находите мужество шутить…

— А какого дьявола, по-твоему, мне теперь делать? Или ты хочешь, чтобы я утопилась, повесилась, угорела?

— О, что вы, я ничего подобного не предлагаю, ведь это был бы слишком большой грех; мне бы только хотелось, чтобы вы вознегодовали на то, что Баньер нам мешает…

— Ну, Баньер-то мешает не нам, а тебе; признайся, что все дело в твоих двух тысячах четырехстах ливров, это они тебе покоя не дают.

— Знаете, на вашем месте, — не успокаивалась Агата, глаза которой так и сверкали от злобы и алчности, — на вашем месте я сделала бы все, чтобы наш замысел удался без осечки и Олимпия приняла-таки ухаживания аббата д'Уарака…

— И как бы ты поступила?

— Что ж! Я, то есть Каталонка, отбила бы у мадемуазель Олимпии ее любовника.

Актриса расхохоталась.

— Да, да, да, — продолжала парикмахерша, — говорю вам, это средство! Верное средство: она быстро проведала бы, ее друзья постарались бы ей рассказать, а коли не они, вы бы сами все выложили. Олимпия горда, как сама Роксана, неверности она не простит; она порвет с изменником и с досады, может быть, даст мне заработать наши две тысячи четыреста ливров.

— Ты все говоришь наши, сделай уж милость — говори мои…

— Я говорю «наши», потому что, если вы возьмете на себя господина Баньера, я поделюсь с вами тем, что получу от аббата. Попробуйте, я прошу, я умоляю вас, постарайтесь отнять у Олимпии господина Баньера! Вам так легко это сделать! Тем более что, как вы сами сейчас сказали, Баньер — красивый мальчик.

— Э! — вскричала сумасбродка, закатываясь смехом еще громче, чем в первый раз. — Не думаешь ли ты, что я только сегодня разглядела достоинства этого молодого человека? Да я его захотела еще полгода назад.