— Что ж, в таком случае, — с восторгом вскричала парикмахерша, — дело сделано!

— Дуреха, — пожала плечами Каталонка. — Если я его захотела полгода назад, дело тогда и было бы сделано, будь это возможно.

— Тогда почему же оно еще не сделано?

— Есть одно изрядное препятствие. Мы попали точь-в-точь в положение Арлекина, который хочет взять в жены Коломбину: брак был бы заключен, если б все зависело от Арлекина. К несчастью, надобно и согласие Коломбины, а Коломбина не дает своего согласия.

— Вот еще!

— Все именно так, как я говорю, дорогая моя: Коломбина-Баньер отвергает Арлекина — Каталонку.

— Да вы хоть глазки-то ему строили?

— Я не только нежные взгляды бросала, но даже призывные, тут уж не просто глазки — пара рыболовных крючков! Иосиф, и тот был менее неискушен и более пылок.

— Так он отказался?

— Наотрез.

— Значит, я погибла, — с отчаянием в голосе промолвила парикмахерша.

— Ах, черт! — протянула Каталонка. — Если бы ты изловчилась привести его ко мне как-нибудь вечерком или меня провести к Олимпии, да изловчилась бы проведать и сказать мне, какие духи Олимпия предпочитает в одиннадцать часов вечера, и как именно желает Баньеру доброй ночи в двенадцать — вплоть до того, как она держит свечку, — ручаюсь, дело бы выгорело.

— О, это было бы дивно! — мечтательно произнесла парикмахерша.

— Дивно, вот-вот, самое точное слово! А поскольку я великодушна и мое главное желание — прибрать к рукам Баньера, то, если мы преуспеем, я его забираю, ни в малой степени не посягая на твои сто луидоров.

— Гм! Как же быть? — пробормотала Агата.

— Проклятье! Это уж меня не касается. Выбери вечер, когда Олимпия будет играть или когда ей придется задержаться в театре на собрании труппы; найди, изобрети, создай препятствие для ее возвращения, а в это время я проскользну в ее спальню, улягусь в ее кровать и усну так крепко, что никакая сила меня не разбудит.

— Но если она войдет и застанет вас рядом с Баньером?

— Что ж, нам ведь это и нужно: огласка, скандал.

— Как так?

— Это же еще хуже, чем если бы Баньер сам ко мне пришел, ведь этот бедняга будет застигнут в собственном доме, под кровом Олимпии, в супружеской спальне. Мы их поссорим так, что уж им не помириться ни в этом мире, ни в том. Ну, о чем ты там еще раздумываешь?

— Ах! Мне думается, мадемуазель, это очень уж сложно — то, что вы мне сейчас предлагаете.

— Как знаешь, моя душечка! — вновь пожала плечами

Каталонка. — Раз ты отказываешься потрудиться ради себя самой, я возьмусь за дело собственными силами. Пока мы об этом болтали, у меня разыгрался аппетит.

— И вы…

— И я собираюсь пустить в ход зубы…

— Ах, Бог мой! — внезапно вскричала парикмахерша.

— Ну же? Что еще?

— О! Какая мысль!

— Ты, часом, не спятила?

— Мадемуазель, есть прекрасная мысль.

— Говори же, только поживей.

— Да, выход найден, мадемуазель, считайте, что все улажено.

— И мне достанется Баньер?

— Гм… это нет.

— Так что же я тогда получу? Предупреждаю: я непременно намерена что-нибудь да получить.

— Вы получите десять тысяч ливров.

— Ты бредишь.

— Отнюдь нет, отнюдь.

— Так что ты собираешься делаешь?

— Я все поменяю местами.

— Ну, тут уж я совсем ничего не понимаю.

— У вас ведь нет резко выраженного отвращения к нашему бедному аббату д'Уараку, мадемуазель?

— У меня, к аббату?

— Ну да, к нему. Он же, как бы там ни было, довольно мил.

— А если допустить, что я питала бы к нему склонность, что бы это нам дало?

— О, это вы сейчас сами, сами увидите.

— Да я если чего и желаю, так только увидеть это. Но ты же мне ничего не показываешь!

— Есть иной путь вместо того, чтобы помочь вам пробраться к Олимпии, что было бы для нас сопряжено с тысячей препятствий, да и не дало бы ничего или почти ничего.

— Как это почти ничего?

— Да очень просто. Даже если предположить, что все получится, как вы хотите, то есть Баньер не заметит подмены и Олимпия вас застанет вдвоем, — короче, все пройдет наилучшим образом, где гарантия, что Олимпия не простит Баньера? Кто поручится, что объяснение случившегося не обернется так, что мы окажемся посрамлены? И наконец, разве невозможно также, что Олимпия, хоть и поверит в виновность Баньера, после его измены останется такой же несговорчивой, как была до сих пор?

— Так ты, что же, полагаешь, она добродетельна?

— Увы!

— В сущности, — призналась Каталонка, — все это и впрямь возможно; однако я ничего не теряю.

— Так-то оно так, да ведь и я ничего не приобретаю. Нет, нет и нет! Я придумала кое-что получше: раздобыть для вас десять тысяч ливров без всякого ущерба для Баньера.

— Ах, девочка моя, то, что ты предлагаешь, — это же золотое дельце!

— Мой план таков…

— Слушаю тебя.

— Аббат, давая мне то поручение, о котором вы знаете, в случае успеха предоставил мне полную свободу действий. Иначе говоря, он мне предложил нанять хороший меблированный дом, чтобы ему принимать там Олимпию, которая в первые дни этого нового союза, быть может, сохранит по отношению к своей прежней связи достаточно деликатных чувств, чтобы попросту не вышвырнуть Баньера единым махом за дверь. К тому же аббату приходится соблюдать известную осторожность, он ведь и сам женат на госпоже Церкви.

— О, со времен Регентства наши аббаты так привыкли пренебрегать этим браком ради вольной холостяцкой жизни…

— Неважно: я знаю, что говорю, и путь к цели мне ясен.

— Так вперед же!

— А на чем я остановилась?

— Ты как раз добралась до меблированного дома.

— Ах, да! Так вот: вместо того чтобы сообщить аббату об отказе Олимпии, я принесу ему весть о ее согласии.

— Берегись!

— Не перебивайте меня.

— Но как же быть с пресловутой добродетелью Олимпии?

— Скажем так: оно мне на руку; именно эта добродетель поможет мне сплести сеть. Я обставлю наше предприятие всеми видами препятствий, пальбой и заграждениями, как бывает при осаде хорошо укрепленных крепостей. Если надо, я потрачу добрую неделю на то, чтобы вытянуть для аббата ее «да»: на каждую букву этого слова у меня уйдут дня три-четыре.