Сегодня Вельскому приснилась зимняя рыбалка. Лица старых друзей: Коли Жидяева, Дмитрия Михайловича — тестя, которого уже нет в живых, лицо еще одного славного мужика, преподавателя из техникума, еврея со звонкой фамилией Маркс, который ныне хоть и живой, но в России его нет — переместился в Тель-Авив и будто бы в Лету канул, ничего не слышно о нем… Судя по строениям, которые Вельский видел во сне, рыбачили они в Безымянке — бывшем поселке лесорубов. Последние сделали свое разбойное дело, сложили топоры и отбыли кормить комаров дальше, а дома от них остались…

Один из таких домов купила родственница, и Вельский иногда наезжал туда на рыбалку: Байкал буквально находился под стеной дома, рукой дотянуться можно…

В тот раз прибыли они в Безымянку под вечер. Выстуженное небо было уже красным, его словно бы из-под земли подсвечивало, как театральный задник, морковно-красное солнце. Дмитрия Михайловича как старшего отправили в дом топить плиту, а сами взялись долбить лунки.

Лед байкальский — прочный, как камень, ни коловоротом, ни буром его не возьмешь — не поддается, только твердые брызги, способные в кровь посечь лицо, летят в разные стороны, а лед остается нетронутым, взять можно только долбежкой, пешней.

Лунка получается будто нора — узкая, длинная. Лед на Байкале высокий, не менее полутора метров, поэтому и приходится рыбакам долбить целые колодцы.

Две лунки на льду были готовые, остались от прежних рыбаков, две надо было выдолбить, чтобы у каждого рыбака было по лунке. Минут сорок потратили, выдохлись, но лунки выдолбили. Зато утром не надо долбить — выколотить только то, что намерзнет в глубине колодца, вычерпать лед шумовкой, и можно будет ловить рыбу без всяких помех. Утром — самая пора брать хариуса.

На лед вышли, когда рассвело и стало хорошо видно, окрестности с горизонтом проступили часов в девять. Мороз жестко стиснул глаза, ноздри, забрался под шубы, в унты. Захотелось нырнуть обратно, в тепло, в нагретое, пахнущее травами нутро дощаника, но недаром говорят, что охота пуще неволи, рыбалка же, она пуще охоты. Первым к своей лунке понесся Коля Жидяев, потом, неторопливо подминая насыпавшийся за ночь хрусткий снежок, двинулся Дмитрий Михайлович, следом дружно Вельский с Марксом.

Закинули удочки. Колодцы глубокие, темные, поигрывают таинственной зеленью, в которой виден маленький пятачок рябоватой воды. Чтобы лучше ориентироваться, не проворонить удар хариуса, байкальские рыбаки на чуткие сторожки не надеются — привязывают к леске поплавки.

Замерли, тишина наступила такая, что слышно стало угрюмое бормотание двух воронов, переговаривающихся на мысу в двух километрах от Безымянки, да еще слышен треск мороза — будто материю рвали.

Посидели полчаса — ни одной поклевки. Еще полчаса — также ничего. Еще полчаса — пусто. Ну будто бы рыба в Байкале перевелась. Холодно стало.

Первым не выдержал Коля Жидяев:

— Мужики, неладно что-то в нашей Вавилонии… Не клюет.

Маркс с унылым видом стер с кончика носа простудную каплю.

— Не клюет…

— А знаете, почему не клюет? — Коля с азартным видом хлопнул рукавицей о рукавицу.

— Поясни, — подал голос Дмитрий Михайлович, — растолкуй нам, глупым…

— Да потому, что времени скоро одиннадцать, а мы еще ни разу не выпили.

Дмитрий Михайлович не сдержался и также хлопнул рукавицей о рукавицу.

— Это дело трэба немедленно поправить…

— И чем-нибудь зажуваты, — Коля Жидяев выдернул из сугроба обмахренную инеем бутылку водки.

Водка до такой степени замерзла, что тянулась из бутылки тонкой густой струей, как вазелин. Такую водку можно пить без всякой закуски, горький вкус ее не ощущается.

Выпили, пустив стакан по кругу, потом добили то, что оставалось на дне бутылки, одна поллитровка на четверых — это тьфу, и едва вернулись к своим лункам, как зашевелились поплавки. Первым ударило у Вельского, хариус с лету взял наживку: удар был сильным, удочка едва не улетела в лунку, но Вельский успел перехватить ее. Поспешно выбрал леску — на крючке извивался, стараясь перекусить сталь и уйти, темный с тугой широкой спиной хариус. Вельский почувствовал, как у него от азарта даже задрожали руки. Он поспешно опустил удочку с крючком-мушкой в ледяной колодец. Едва мушка коснулась воды — снова последовал удар хариуса.

Краем глаза Вельский заметил, что крупную рыбину, крякая и довольно улыбаясь, вытягивает из своей лунки Коля Жидяев. Уже в воздухе, на морозе, хариус взвился, сделал стойку на носу, хвостом вверх, изогнулся, больно ударил Колю — стальной крючок разлетелся на две части, хариус шлепнулся на лед и заюзил, норовя уйти в желанную лунку.

Коля поспешно отбил рыбину ногой в сторону.

Дмитрий Михайлович также проворно выбирал леску — у него хариус был поменьше, чем у Жидяева, но сопротивлялся он не менее яростно и также норовил сломать крючок. За Дмитрием Михайловичем, у крайней лунки стоял Маркс. У него на удочке замерзла катушка, и теперь он спиной пятился от лунки, выбирая леску. Леска прыгала, петлялась кольцами, натягивалась, будто гитарная струна, со звоном, потом стремительно слабела, но в следующий миг натягивалась вновь. На удочке у Маркса сидел, пожалуй, самый крупный хариус из всех.

К этой минуте Вельский благополучно вытащил своего второго хариуса и вновь швырнул крючок-мушку в лунку.

Хариус — рыба мощная, в руке удержать невозможно, в теле рыбы переливается некая невидимая сила. Несколько движений — и хариус уже летит под ноги. Третьего хариуса вытащить Вельскому не удалось — ушел вместе с уловистой волосяной мушкой. Вельский весело ругнулся, достал из коробочки еще одну мушку — рыжеватую, с золотистым блеском, привязал ее к леске. Потеря мушки, как и потеря самой добычи, — штука запрограммированная во всякой рыбалке. Ловить хариуса и не потерять ни одного экземпляра — вещь нереальная, сорок процентов севших на крючок хариусов обязательно вновь оказываются в воде — это закон, поэтому к потерям Вельский относился философски: чему бывать, того не миновать.

Четвертый хариус тоже ушел. А вот пятый и шестой остались лежать на снегу рядом с двумя первыми.

Клевало у всех, и чего это Коля Жидяев не предложил выпить раньше? Ощущение приподнятости, удачи, какого-то редкостного охотничьего счастья долго не покидало Вельского.

Вечером у одного местного рыбака они узнали, что хариус в здешних ямах начинает клевать ровно в одиннадцать часов утра. А до этого хоть пей не пей, лей в Байкал водку (и такие умельцы встречаются) не лей, заколдовывай хариуса не заколдовывай — все равно клевать не будет. Этот странный закон действовал только в. Безымянке. Почему это происходило — не знает никто, ни один ученый не может на это ответить. Но что есть, то есть.

Когда Вельский вспоминал или видел во сне Байкал, у него невольно начинало учащенно биться сердце, стук отдавал в виски, в затылок. Вельскому делалось тревожно и радостно одновременно, как всегда бывает тревожно и радостно при встрече со своим прошлым. Была бы воля Вельского, плюнул бы на все, на эту разлюбезную Москву с ее прелестями и цветными фантиками, в которых вместо конфет часто оказывается обычный воздух, на Кремлевский холм с его обитателями, достойными тюремных нар, а не мягких кресел, и поселился бы на Байкале.