– Пошел я, отец Сергий! – сказал Аввакум. – Без хотения я ни одну тунгуску не крещу и под венец не поставлю. Батогами меня не запугаешь, я Бога боюсь больше, чем Пашкова.

Афанасий Филиппович за походным столом разглядывал чертеж Сибирской земли. Гадал, что ждет его на всех этих реках и озерах.

Год тому назад Ануфрий Степанов, сидя в Комарском остроге с полутысячей казаков и пятнадцатью пушками, отбился от десяти тысяч китайцев. От такой силы отбиться можно разве что Божьим Промыслом. А ведь китайцы – соседи дальние. Всего в двух неделях пути Богдойская земля. Царем в той земле Шамша-кан. Но он себе не хозяин, его поставил на царство Алака Батур-кан.

По всем тем землям на разведку ходил Дмитрий Зиновьев, а с ним сто пятьдесят казаков. Зиновьеву велено было проведать, сколь далеко от Даурской земли Китайское царство? Сколько нужно людей, чтобы привести под руку царя Шамша-кана и Даурскую землю? Но главный, наитайнейший указ был иной, В Москве уже знали: у Шамша-кана на Силиме-реке есть гора и вся как есть из серебряной руды. В Китае же есть люди арар. Они добывают золота и серебра, сколько им нужно. В их земле и жемчуг родится, и еще они делают драгоценные ткани: атласы, камки, тафту, киндяки, кумачи. Ярко Хабаров просил шесть тысяч казаков, чтобы завладеть той землей, но так ли это? Сказки или правда про серебряную гору, про золото, про дорогие ткани?

Дмитрий Зиновьев, пройдя многие земли, доложил в Москве судье Сибирского приказа боярину Алексею Никитичу Трубецкому: золота и серебра в Гиляцкой, Даурской и Дючерской землях нет. Ткани идут от богдойского царя Андри-кана. Золото же и серебро родится в землях никанского царя. А далеко ли Никанское царство, неведомо.

«Не упечет ли и нас царь-государь искать золотые да серебряные горы? На поиски Никанского царства уже отправили Тренко Чичигина. Ануфрий Степанов оставлен в Даурах ждать не столько прихода Пашкова, сколько разных своих разведчиков, и в первую голову Чичигина, чтоб вести в Москву. Царь Алексей Михайлович крепко скучает без своего серебра, без своего золота».

В час таких-то вот раздумий и явился к Афанасию Филипповичу протопоп Аввакум.

Пашков ради встречи с места не поднялся, но сказал приветливо:

– Слышал, чуть не потопила буря твой корабль, протопоп.

– Бог милостив. Жена теперь по всему берегу разложилась. Все намокло. И одежки и пропитание.

– С чем пожаловал? Муки просить?

– Нет, господин. Не муки. С мукою дело плохо, но как-нибудь перебьемся.

– За вдов, что ли, ходатаем?

– За вдов, господин. Против правила идешь. Нельзя замуж отдавать женщин, которые Богу жизнь вверяют.

– У Бога на небесах порядок, протопоп, а на земле порядка нет. Велика ли Богу прибыль от двух старых баб, а для меня – это две семьи, две избы, два хозяйства. Укоренение на новой земле.

– Не замахивайся на Бога, воевода! Не пожалел бы.

– Не пугай, протопоп. Уймись. – И страшно вдруг рассвирепел: – Уймись! Не то я тебя уйму.

– Вон из тебя сатана! – вскричал Аввакум, крестя Пашкова. – Вон! Вон!

– Эй! – затопал ногами Афанасий Филиппович, призывая охрану. – Гоните его… в шею! Да чтоб знал свое собачье место, заберите у него, еретика, дощаник. Пусть по горам идет пешком. Пусть звери его сожрут, еретика!

– Меня государь знает! – пыхнул ответным гневом Аввакум. – Я с государем христосовался!

– За ложь и клевету на государя я тебе, дай срок, батогов отвешу!

И долго еще клокотала ругань на берегах Большой Тунгуски.

Привыкала река к русской речи.

Увели у протопопа дощаник.

Сидит Марковна на хорунах на бережку, ребята возле нее, как цыплята.

Хоть криком кричи, хоть ложись и помирай.

– В какую нам сторону, отец? – спросила Марковна.

– За людьми, – сказал Аввакум, сам себе удивляясь: нет страха в сердце, не щемит душа. – Бог нас не покинет, Марковна.

И верно. Протащились с версту. Стоит их дощаник, к сосне привязан, будто лошадь.

Погрузились, поплыли. Низкое место скоро кончилось. Взгромоздились утесы – один к одному. Гладкие, как стена, на вершинах облака гнездятся по-орлиному.

Иван глядел-глядел да за шею взялся. Засмеялся Аввакум:

– То-то люди говорят – «заломя голову». Вон на какие кручи посылал нас Афанасий Филиппович. Совсем сдурел от власти.

Помянул протопоп Пашкова и распалил свое сердце. Тотчас мысль взялась. Намахал писаньице гонителю своему.

То письмишко в вечность кануло. Может, Афанасий Филиппович растоптал его во гневе или в реку кинул. Остался от того «писанейца» зачин, помянутый Аввакумом в его «Житии»:

«Человече! убойся Бога, седящаго на херувимех и призирающаго в бездны, его же трепещут небесныя силы и вся тварь со человеки, един ты презираешь и неудобство показуешь».

Послание свое Аввакум передал с отцом диаконом.

Что случилось дальше, пусть поведает сам Аввакум изумительной своей речью. Вот уж у кого слово живо! Самой жизни живее.

«А се бегут человек с пятьдесят: взяли мой дощеник и помчали к нему (к Афанасию Филипповичу. – В. Я.), – версты три от него стоял. Я казакам каши наварил да кормлю их: и оне, бедные, и едят и дрожат, а иные, глядя, плачют на меня, жалеют по мне. Привели дощеник: взяли меня палачи, привели перед него. Он со шпагою стоит и дрожит: начал мне говорить: «поп ли ты или распоп?»; и аз отвещал: «аз есмь Аввакум-протопоп; говори: что тебе дело до меня?» Он же рыкнул, яко дивий зверь, и ударил меня по щоке, таже по другой и паки в голову, и сбил меня с ног, и, чекан ухватя, лежачева по спине ударил трижды и, разболокши, по той же спине семьдесят два удара кнутом. А я говорю: «Господи Исусе Христе, сыне Божий, помогай мне!» Да то ж, да то ж беспрестанно говорю. Так горько ему, что не говорю: «пощади!» Ко всякому удару молитву говорил, да осреди побой вскричал я к нему: «полно бить тово!» Так он велел перестать. И я промолыл ему: «за что ты меня бьешь? ведаешь ли?» И он паки велел бить по бокам, и отпустили. Я задрожал да и упал. И он велел меня в казенный дощеник оттащити: сковали руки и ноги и на беть кинули. Осень была, дождь на меня шел, всю нощь под капелию лежал. Как били, так не больно было с молитвою тою; а лежа, на ум взбрело: «за что ты, Сыне Божий, попустил меня ему таково больно убить тому? Я веть за вдовы Твои стал! Кто даст судию между мною и Тобою? Когда воровал, и Ты меня так оскорблял, а ныне не вем, что согрешил!» Бытто доброй человек – другой фарисей с говенною рожею, – со владыкою судитца захотел! Аще Иев и говорил так, да он праведен, непорочен, а се и писания не разумел, вне закона, во стране варварстей, от твари Бога познал. А я первое – грешен, второе – на законе почиваю и писанием отвсюду подкрепляем, яко многими скорбьми подобает нам внити во Царство Небесное, а на такое безумие пришел! Увы мне! Как дощеник-от в воду ту не погряз со мною? Стало у меня в те поры кости те щемить и жилы те тянуть, и сердце зашлось, да и умирать стал. Воды мне в рот плеснули, так вздохнул да покаялся пред владыкою, а Господь-свет милостив: не поминает наших беззакониих первых покаяния ради; и опять не стало ништо болеть.