Перед ее отъездом в Ленинград произошел важный разговор. Разговор с большой буквы. Марина ничего не спрашивала, мама и дядя Володя сами его начали. Да, Марина его дочь. Об этом нельзя было говорить. Почему? Нельзя, и все. Они очень мучились из-за этого. Теперь Марина взрослая, имеет право знать. Все будет как раньше. Может быть, когда-нибудь они смогут об этом говорить прямо. Может быть, когда-нибудь они станут жить все вместе и назовут себя семьей. Дело в жене дяди Володи? Марина не стала спрашивать, но она чувствовала: дело не в ней. Его жена – просто слабая, вздорная женщина, попавшая между жерновами какой-то неведомой драмы. А драмой этой дирижирует, эти жернова крутит, чья-то чуждая, злая, равнодушная воля. Чья? Говорят, об этом не надо задумываться, рассуждать и вообще вспоминать. Хорошо. Незачем тогда и заводить этот разговор.

Мать писала регулярно. Ее сдержанные, стилистически безупречные письма не грели душу дочери. Мама прекрасно понимала, что Марине живется нелегко. Но она жила далеко, у нее были свои привычные трудности и маленькие радости. Так, писала она, дядя Володя купил машину «жигули». «Иногда мы ездим вместе за город. Любуемся природой. Осенью в лесу очень красиво. Представь, эти красные и желтые тона, и опята, которым тесновато на трухлявом пенышке, и все залито блеском от только что проморосившего дождя…»

Марина завидовала матери, вспоминала осенний лес и выглядывала в окно. Она удивлялась: почему когда-то казалось ей, что можно любить этот закованный в гранит город, всех лошадей и сфинксов которого она обменяла бы сейчас на один багровеющий дуб? Печаль бывает несправедлива. Тем более что поездки эти добром не кончились.

Когда пришла телеграмма, Марина была в библиотеке. Бабушка сама кое-как расписалась в толстой книге у почтальонши и, когда внучка явилась домой, набросилась на нее с жалобами. К чему торчать в библиотеке, разве мало она уже прочитала книг? Старуха была вынуждена вставать с постели, плестись к дверям, отпирать, рискуя собственной жизнью, незнакомому человеку (эта самая почтальонша раз в месяц приносила ей пенсию), да еще расписываться в книге и мучиться потом, думая, что написано в этой телеграмме? Ну, что же там, что?

Марина не слышала упреков. Телеграмма была от незнакомого ей человека, от главного врача больницы. Случилась автокатастрофа. Ее мать в тяжелом состоянии, в больнице.

Наскоро собравшись, заняв у соседей денег, кинулась она домой, молясь об одном: застать маму в живых, увидеть ее еще раз. Наверное, каждому человеку рано или поздно приходится возвращаться домой, не чуя дороги, какой бы длинной она ни была. Это потом, через много лет, мы начинаем вдруг слышать перестук колес, видим, как шагают в туман дорожные столбы, слышим, чувствуем всем телом дрожь взлетающего самолета. Это потом нам приходится преодолевать тот путь снова и снова, и с каждым годом он кажется нам все длинней…

Надежды Марины оправдались, ее мольбы не оказались напрасны. Мать была жива, врачи дали благоприятный для жизни прогноз. Но вот ее тело, гибкое тело, влюбленное в жизнь, теперь обездвижено. Поврежден позвоночник. Ничего нельзя сделать, этим ногам не топтать больше осенних листьев. С руками тоже плохо. Правая кое-как действует, левая лежит как плеть.

Дядя Володя с мамой решили выбраться за город не в лучший день. Накануне шел мелкий неторопливый дождь, а с утра неожиданно подморозило, и дорога покрылась тончайшей ледяной скорлупкой, блестевшей под утренним солнцем. Как неловкий конькобежец, заскользил по льду голубой автомобильчик, не удержался и кувырком полетел в придорожный кювет. Дядя Володя был за рулем, он погиб сразу. Мама выжила.

Марина потеряла отца, едва обретя его, должна была оплакивать его, не успев полюбить. Впрочем, она не пришла на его похороны. Не хотелось оставлять маму, да и слишком жива была в памяти та сцена в магазине тканей, орущий, распяленный рот его жены.

Марина не могла остаться в родном городке, не могла оставить там маму. Им просто негде было бы жить – квартирка, в которой выросла Марина, принадлежала школе и предоставлялась только служащим школы. Маме дали инвалидность и небольшую пенсию. Они вместе уехали в Ленинград, и в бабушкиной квартире стало еще теснее и еще труднее жить.

Две тяжелобольные женщины лежали в одной комнате. Кровать бабушки, диван мамы стояли на расстоянии вытянутой руки. Нашлось место для телевизора и платяного шкафа, для маленького столика с лекарствами. Марина купила раскладушку, спала она теперь в кухне. Это был единственный плюс нового положения дел – по крайней мере, она могла остаться наедине с собой, избавлена была от печальных разговоров и назойливых вздохов бабушки перед сном, по утрам и даже ночью. К тому же она вновь могла посоветоваться с мамой, ей было с кем поговорить…

Но забот прибавилось. На Марине лежал теперь уход за двумя больными, уход сложный, требующий профессиональных навыков сиделки, отнимающий много сил. Были ли ее подопечные благодарны ей? О да, конечно. Но как тяжело хворать, как тяжело осознавать свою неполноценность! Лишенная движения мать и слепая бабушка, обе в прошлом весьма живые, деятельные, властные женщины, страдали от своего положения. Взаимное раздражение они выплескивали друг на друга. Занимаясь вечерами в кухне, Марина затыкала уши, но из комнаты до нее все равно докатывались мутные волны обреченности и недовольства – сверху болтался в них мусор мелочных дрязг, а под ними, в глубине, таились противоречия посерьезней. И вот уже вспоминались прошлые обиды, предъявлялись застарелые, как мозоли, счеты.

– А ты в подоле принесла, на, мама, воспитывай! Разве для того я тебя растила, кормила, кусок от себя отрывала, чтоб ты хвостом мела? Даже замуж выйти не смогла, грош тебе цена после этого, – выговаривала бабушка, словно забыв, что сама растила дочь без отца.

– Мама, ты права. Мне сейчас даже не грош цена, а и копейки не дадут. Но я устала от твоих разговоров. Давай просто посмотрим телевизор. Эта девочка, что я, по твоему выражению, принесла в подоле, заботится о нас, не жалея себя. Подумай хотя бы о ней, если уж на мои чувства тебе плевать!

На минуту воцарялась тишина. Но вскоре что-то, увиденное на экране, вернее, услышанное, снова взбудораживало неспокойную бабушкину натуру.

– Нет, от детей благодарности не дождешься! Вот и ты тоже – жила сама по себе, ни копейкой матери не помогла, только и было, что открытки на Новый год! А теперича, как прижало, небось к матери приехала!

– Я еще на день рождения посылала открытки, – со сдержанным напряжением отвечала мать.

– Вот спасибо, порадовала! А где ж хоромы твои, богачка? Писала все: в отдельной квартире с дочкой живем! Вот и отобрали у тебя твою отдельную, никому ты не нужна стала! Мою-то вон небось никто не отберет, потому что я всю жизнь работала, а не книжечками шуршала!

– Я к тебе не по своей воле ехала, так и знай! Если бы не болезнь… – срывалась наконец мать.

И так каждый день, день за днем, без тайм-аутов. Иногда Марина вспыхивала, входила в комнату и со слезой в голосе просила маму и бабушку замолчать, помириться, завести разговор о чем-нибудь более приятном. Тогда больные и, в сущности, беспомощные женщины срывали раздражение на ней. Она снова уходила в кухню и слышала, как они попрекают друг друга: