земле (Гоппиус категорически запретил складывать их на пирс — «там же приборы, они воды боятся!») и стал прикидывать, как бы заморить червячка. В животе уже угрожающе урчало — с момента прибытия эшелона на станцию у меня маковой росины во рту не было, а стрелки часов уже подбирались к трём пополудни. Раньше, чем к семи вечера самолёты обратно не прилетят, а там — снова погрузка, садиться на Сейдозере придётся уже поздно вечером, спасибо хоть, он мало отличается в плане освещения от дня. Вобщем, дело шло к тому, что и обедать, и ужинать, а, пожалуй, что и завтракать нам придётся здесь, не говоря уж об обеде, с приготовлением которого никак не могли справиться двое красноармейцев, присланных со станции вместе с полевой кухней. А ведь должны были поспеть ещё до вылета — что это, скажите мне, как не злостное вредительство? Морят голодом ценные научные кадры, саботажники хреновы, товарища Ягоды Генриха Гершеновича на них нет…

Обед, хоть и с опозданием, но поспел, и оказался на удивление хорош — кулеш из пшена с олениной. Мясо было жирное, от домашних оленей (саамы называют их «пуадз» в отличие от диких, именуемых «коть»), вдоволь сдобренное перцем, сушёной тёртой можжевеловой ягодой и какими-то местными корешками. Этой ценной информацией поделился со мной один из поваров, когда во второй раз накладывал здоровенным жестяным уполовником добавку — за это я, немного подумав, переквалифицировать его из злостных саботажников в обычные раздолбаи.

Под кулеш душевно пошла самогонка из солдатской фляжки, обнаружившейся у запасливого Карася — он приобрёл её на одной из станций, пока нашу «овечку» подгоняли к водокачке и поили из железной, изогнутой в форме буквы «Г» трубы. Елена приняла из моих рук стакан, до половины наполненный мутноватой жидкостью, брезгливо понюхала, но всё же сделала маленький глоток. Мы с Карасём, как люди неприхотливые, пили прямо из горлышка фляги. Под жирный кулеш и сухари (свежего хлеба на станции не нашлось) самогонка полетела на ура, и я совсем было собрался прилечь на брезенты и предаться заслуженному отдыху, как раздался знакомый сдвоенный треск, и над нашими головами выписал широкий вираж гидроплан, один из двух улетевших. Это был поплавковый ТБ-1 — он плюхнулся в воду, подняв тучу брызг, приглушил моторы, и на малых оборотах подрулил к пирсу. Высунувшийся по пояс из носовой кабины штурман в кожаной, с меховым воротником куртке, сорвал с головы лётный шлем и принялся им размахивать, неслышно что-то крича.

Я посмотрел на часы, потом на штабель ящиков и с тяжким вздохом поднялся на ноги.

Ну что за несправедливость такая? Только собрался придавить на массу, после глотка-другого самогонки — вполне заслуженно придавить, между прочим — так нет же! «Бери больше, кидай дальше» — крыша у них, что ли, горит? Хотя, пожалуй, я это зря — отоспаться можно и в самолёте, зато уже сегодня я окажусь на месте, в будущем лагере экспедиции. Уж не знаю почему — но мне хотелось составить впечатление того, как туда нагрянет весь наш табор. Услышать тишину, нарушаемую лишь пением птиц да шумом ветра, пройтись по тронутым лишайниками и северным мхом камням до того, как мои спутники загадят всё вокруг консервными банками, пятнами разлитого машинного масла и прочими благами цивилизации.

…или это всё отрыжка экологического безумия, которому предстоит охватить человечество в гораздо более поздние времена?..

В самолёте я так и не сомкнул глаз — хотя и честно пытался, устроившись в обнимку с Еленой на груде брезентовых чехлов. Не знаю, что на меня подействовало: то ли гул моторов не давал уснуть, то ли нервы были встрёпаны ожиданием встречи с неведомым. Ведь, как ни крути, а Сейдозеро реально «нехорошее место» — правда, кое-кто из моих прежних знакомых предпочитает называть его «местом силы», но если Барченко прав хотя бы наполовину, произойти там может всё, что угодно. Мне почему-то упорно лезли в голову описания «Хребтов Безумия» из повести Лавкрафта — может, это из-за того, что главный герой тоже добирался к своей цели по воздуху?

Поворочавшись с четверть часа, я понял, что заснуть не получится. Прикрыл Елену курткой (по фюзеляжу гуляли туда-сюда пронзительные сквозняки), встал, сделал, согнувшись в три погибели, несколько шагов в сторону носа — и забрался на сиденье стрелка одной из двух фюзеляжных турелей. Отверстие вместе со спаркой дегтярёвских ДА было аккуратно прикрыто клеенчатым фартуком, и мне пришлось расшнуровать край, чтобы высунуться наружу.

Ух ты! Набегающий поток резанул, как ножом — несмотря на май месяц, даже на небольшой высоте воздух был ледяным. Зато видимость сегодня была, как говорят авиаторы, «миллион на миллион», и я, высунувшись по плечи из отверстия в гофрированном алюминии, некоторое время наслаждался видами плато Расвумчорр, неторопливо проплывающего под крыльями нашего корабля. Минут пяти хватило, чтобы продрогнуть до костей, и я сполз с сиденья и стал окоченевшими пальцами затягивать фартук.

Вместо положенных шести членов экипажа на борту было только четверо — стрелков оставили в Мурманске, чтобы освободить место для пассажиров и груза. Один из этих четырёх, бортмеханик Жора Васильчиков коротал сейчас время на ящиках, застеленных сложенными моторными чехлами. Я подсел к нему, повертелся, устраиваясь поудобнее, и вытащил из кармана флягу с остатками самогонки. Жора, опасливо покосился в сторону пилотской кабины и помотал головой — «в полёте ни-ни, вот сядем — тогда да, тогда можно…» После чего мы попытались затеять разговор. Здесь, внутри фюзеляжа, можно было хотя бы слышать друг друга — не то, что в открытой всем ветрам кабине, где даже сидящим плечом к плечу пилотам приходилось переговариваться исключительно жестами. Но всё равно к концу беседы мои голосовые связки протестовали против столь неделикатного с ними обращения.

Бортмеханик не считал нужным скрывать что-то от «товарища из органов» (авиаторы были в курсе, что экспедицию опекает ОГПУ), и из его рассказа я узнал, что борт, на котором мы летим — опытный, оснащённый особыми, экспериментальными поплавками. Их специально для нашумевшего в прошлом, 1929-м году перелёта другого ТБ-1 по маршруту «Москва — Омск — Хабаровск — Петропавловск-Камчатский — остров Атту — Сиэтл — Сан-Франциско — Нью-Йорк». Поплавки были с некоторыми изменениями скопированы с немецких, которыми оснащаются «Юнкерсы»; их ставили на «Страну Советов» (такое имя носил «рекордный» самолёт) не на всё время перелёта, а только для преодоления участка от Хабаровска до аляскинского Сиэтла. По возвращении из Америки поплавки сняли и поставили на эту вот машину