— Ну как ты — сможешь? — спросил участливо Красс, подойдя к Фортунату.

— Смогу, — хмуро ответил молодой центурион. — Теперь я все смогу! Я, — сказал он, тронутый вниманием Красса, — преодолел здесь какую-то преграду… — Он прикоснулся к груди.

— И слава Юпитеру! — улыбнулся Красс. — Со всеми новобранцами это бывает.

Да, наверное. Так случилось, может, с отцом. И с Титом. Все, должно быть, смолоду мечутся в поисках правды. Которой не было никогда и не будет.

Правда — в деньгах! Чем ты богаче, тем больше ты прав перед всеми.

Потаскуха из харчевни и та не станет с тобой разговаривать, если у тебя нет драхмы…

Человеку нужно, чтобы рядом с ним всегда находился отец. Фортунат искательно протянул к «императору» руку. И Красс, отмякший нынче душой по случаю грядущих великих событий, с чувством пожал ее. Левой рукой. Правой он уже не владел.

Проклятое кольцо. Действительность для Красса постепенно сужалась к этой золотой дурацкой безделушке.

Старик от медлительной жизни тучнел с каждым днем. Все у него отекало и обвисало: брюхо, лицо, кожа на руках и ногах. Палец, уже голубой, а не белый, растолстел и расплылся; кольцо утонуло в нем, — чтобы его разглядеть, нужно большим пальцем левой руки разгладить складку на мизинце правой.

Распилить? Непременно заденешь кожу. Но Красс боится боли…

Особенно бесил его камень. Он уже желто-розовый, палевый. Необъяснимо! Рубины не выцветают. Почему же этот ведет себя так странно? Почему?

Небо, как бы в ответ на его болезненный вопрос, вспыхнуло неистово ярким, до боли в глазах, алым пламенем, перевернулось и с грохотом, пригнувшим к земле все живое, ударило Красса по темени.

Он упал.

От громового удара неимоверной силы река, от самых ее далеких истоков, как бы встала, вздрогнув, с каменистого ложа и со всеми изгибами, крутыми поворотами и множеством крупных и мелких притоков ослепительной желтой молнией повисла над головой.

Рядом с ней огневым чертежом взметнулась другая. И все закричало от ужаса, увидев, как на холме за Евфратом, где Красс собирался разбить новый лагерь, с треском разлетелись камни на вершине и запылал на склонах кустарник.

Все реки, о которых размышлял перед тем Фортунат: желтые, красные, синие, белые, — поднимались на дыбы и, дрожа, запечатлевались в небе, как на писчей доске, собственными извилистыми огненными изображениями.

— Это они! — вопил, как безумный, Тит. Он тоже упал от грома. — Это их стрелы! — Он обхватил Фортунату колени. — Прости! Я виноват. За мои грехи…

— Встань! — старался перекричать центурион небесный грохот. — Еще неизвестно, за чьи грехи…

От яростно полыхающих молний, казалось, в небе вырос диковинный огненный лес; затем оно превратилось в одну исполинскую шаровую молнию. Все на земле засветилось. По волосам людей, по гривам коней с треском побежали сиреневые искры.

Лошадь Красса в блестящей сбруе шарахнулась в сторону, увлекла за собой возничего — и вместе с колесницей исчезла в бурных волнах.

Огромный, дико грохочущий смерч, внезапно возникший на том берегу, зловеще кружась, как дракон, спустился к воде, всосал, визжа, понтонный мост и, утробно крякнув, выплюнул обломки…

И сразу все стихло. Буря кончилась так же внезапно, как и началась. В Риме тоже случаются бури. Но если тучи там проливаются благодатным обильным дождем, то здесь они оседают вниз сухой горячей пылью…

Никто в римском войске не сомневался, что буря была знамением свыше. Легионеры с надеждой следили за Крассом: может, он тоже это поймет и прикажет повернуть назад?

Но Красс приказал, задыхаясь:

— Восстановить переправу!

Его не напугать небесным блеском и треском…

Солдаты с неохотой взялись за топоры. Если б за все перед богами пришлось отвечать одному лишь Крассу, тогда бы ладно…

Вода сосуще хлюпала меж бревен. С востока дул тугой ровный ветер. Первый орел, когда его подняли на древке, повернулся клювом назад. Видно, от ветра. Но солдатам, приступившим к переправе, казалось, что повернулся он сам собой.

Немало выпало в те дни худых примет.

Солдаты после переправы не хотели строить лагерь на злополучном холме, пораженном молнией. Но Красс был непреклонен:

— Мы на вражеском берегу! Это самое удобное место…

Пока легионеры окапывались, повара готовили обед. И надо же случиться такому: при раздаче еды в первую очередь предложили чечевицу и соль. У римлян это знак траура. Их ставят перед умершими.

Желая взбодрить приунывших солдат, Красс произнес перед ними краткую речь и смутил еще больше:

— Мост я велю разрушить, чтобы никто не вернулся назад…

Он хотел, видно, сказать, что настолько уверен в удаче и римское войско уйдет так далеко вперед, что жалкий мост ему просто уже не понадобится.

Но фраза получилась двусмысленной. «Императору» б надо было, осознав всю ее неуместность, объяснить ее смысл оробевшим солдатам. Красс этим пренебрег. «Со свойственной ему самоуверенностью», — подумал недовольный Кассий. Он не знал, что причиной путаницы в словах начальника служило иное.

У Красса нестерпимо разболелась рука. Мост, легионеры, парфяне, предстоящий поход и все остальное из его состояния вытеснил хворый собственный палец, который уже начинал синеть…

Легионеры вовсе пали духом.

Военный трибун Петроний, поразмыслив, дал жрецам, находившимся при войске, знатный совет: принести богам очистительную жертву. И все сразу встанет на место.

Но ничего хорошего из этой затеи тоже не вышло. Когда, выбрав белого быка, жрецы закололи его и старший из них протянул Крассу, одетому в белую тунику, внутренности животного, в синем пальце полководца синей молнией полыхнула боль.

Он вскрикнул — и уронил кишки и прочее наземь. Все опечалились. Красс виновато улыбнулся:

— Такова уж старость! Но меч я свой не уроню…

Не сбудется! Уронит.

Петроний принес горшок подогретого оливкового масла. И вдвоем с Крассом они принялись колдовать над его пальцем. В палатку велели никого не пускать, — Красс не желал, чтобы кто-либо, кроме Петрония, узнал о его тайном недуге.

Этот недуг непременно припишут, в ущерб достоинству Красса, проклятью богини Деркето, которую он ограбил.

Красс долго держал палец в горячем масле, чтобы он напитался мягким жиром: может быть, соскользнет зловредное кольцо?

Нет, не хочет! Их руки бесполезно ерзали по кольцу. Видимо, оно уже вросло краями в мышечную ткань. Как врастает в зажившую рану наконечник вражеской стрелы, глубоко засевший и не вынутый сразу.

— Редкий случай, — обескураженно разводил руками Петроний, считавший себя хорошим врачом.