* * *

К вечеру моя голова становится ясной, и я завожу серьезный разговор с Африканцем:

– Федька, надень штаны. Я тебе расскажу, почему я не могу уехать из этого квартала.

Он со смехом отмахивается – ему лень. Что ж, придется каяться в грехах перед ублюдком без штанов. Мой голый духовник лежит на грязной простыне, покачивает ступней, закинутой на колено, и усмехается:

– Брось, Ло. Ну какие у женщины могут быть грехи? Она ноги раздвинула – вот и весь ее грех.

Нет, не весь… Я ведь… Черт, я ничего никогда не могу сказать прямо и потому, как обычно, начинаю издалека…

Это был холмистый приморский городок на полуострове, у бухты. Курортное местечко, где летом нищеброды, такие как я, могли подзаработать, делая уличные портреты. На пляжах никакого песка, одна галька. Узкие мощеные улочки, петляющие то вверх, то вниз. Двухэтажные домики. Красные крыши. Миллион магазинчиков с бочковым вином и сувенирных лавочек с морскими раковинами и футболками цветов флага республики. Платаны и кипарисы. Местные на скутерах – автомобиль не везде проедет. Там был крошечный музей, в пыльной каморке-мансарде, весь персонал которого – хозяйка, коллекционирующая виниловых кукол да чучела птиц. Я туда устроилась смотрителем на летний период за возможность ночевать здесь же, в музее, в спальнике. Ни кондиционера. Ни вентилятора. Ни посетителей. Расплавленный, как стекло, асфальт бульвара за окошком. Пол чуть прохладней раскаленной сковороды. Штук двадцать кукол и одно чучело ворона с обсидиановыми глазами-бусинами. Помню, ворон подозрительно наблюдал за мной всю дорогу: идешь к окну – следит, заныриваешь на ночь в спальник – обсидиановые бусины тут как тут, ни на секунду не упускают тебя из виду.

Вечерами я рисовала туристов на бульваре. Самое хлебное место – конечно, набережная. Но там было людно, как в Китае: занят каждый квадратный метр. Карманники, мошенники, уличные художники, все подъедатели крошек, как голодные птицы, слетались на морскую набережную, где было не протолкнуться меж вспотевших загорелых туш.

А на бульваре торговали холодной газировкой и пирожками. Прохаживались пузаны в шлепанцах. Кричали мальчишки с острыми лопатками и кожей цвета поджаренной хлебной корки. Я раскладывала этюдник у бара, где по вечерам собирались педерасты. Там на открытой террасе, среди ленивых чаек сидел мосластый старикан с бородой Маркса, в ковбойской шляпе, крокодиловых сапогах, в костюме, с рэперской цепью на шее и в очках-«авиаторах» с затемненными стеклами. Все это он носил на себе даже в тридцатиградусную жару. Перед ним всегда стояла бутылка мадеры цвета сосновой смолы. Он весь вечер сидел с мундштуком в зубах, а ближе к ночи уходил с каким-нибудь юнцом, менял молодых любовников чаще, чем трусы.

Говорили, он живет в гостинице через две улицы от бульвара. Говорили, зарабатывает на торговле антиквариатом на сетевых аукционах. Про него тут вообще слишком много говорили, его сумасбродный облик возбуждал нездоровый интерес.

В тот день с утра штормило. Даже на бульваре было слышно, как шумит море. Небо в тучах. Прохожих почти нет. И я с этюдником у бара – в легком платье на обожженных солнцем плечах, с рыжей, растрепанной ветром гривой. Пишу акварелью то, что вижу. А отсюда, с холма в начале бульвара, я вижу скалы в море. Там, на обросших водорослями известняках, гнездились морские птицы. А с террасы бара из-под темных очков-авиаторов на меня все смотрел и смотрел старик в ковбойской шляпе и с бородой Маркса. Много вечеров подряд он изучал меня. Иногда прохаживался по бульвару, останавливался у меня за спиной и наблюдал, как я рисую.

А в тот вечер вытащил мундштук изо рта и заговорил со мной:

– Деточка, собирай свой ящик. Есть разговор.

Любая решила бы, что он маньяк. Но я из породы медноголовых. Нас таких всего один процент от населения Земли. Мудаков и авантюристов я опознаю сразу – их тянет ко мне.

– Сначала сними очки, старикан, – произнесла я.

Ему понравилась моя наглость. А мне понравились его глаза, блестящие от мадеры и голубые, когда он приподнял свои «авиаторы».

– И что, даже не представимся друг другу? – уточнила я.

– Человек! – он приподнял шляпу с издевательской усмешкой.

Похоже, с этим мудаком можно было поговорить о многом. Я собрала этюдник и пошла за ним в его гостиничный номер. Совсем как те молодые красавцы, которых он менял чаще, чем трусы, – покорно. Педераст – относительно безопасный вариант мужчины, бесконечно женственный по глубине восприятия мира. Хочешь, чтобы афера прошла гладко, – скооперируйся с педерастом. В его планы точно не входит тюрьма. Особенно если ему за шестьдесят.

В гостинице, при открытых окнах, при прохладном ветре и шуме шторма он открыл бутылку мадеры и вдруг заговорил… ты, Федька, не поверишь… о Питере Брейгеле Старшем. Помню, меня до чертиков напугало это. У каждого художника есть свой мхом заросший тайничок души. В моем тайничке засел бородатый Брейгель. Каким таким чутьем старик меня раскусил? Что меня выдало? Тебя вытянули за рыжие волосы на свет, и ты стоишь без скорлупки, нечего тебе натянуть на душу.

В мастерской Кука ван Альста Брейгель научился всем секретам старых нидерландских мастеров. Узнал, как создавать картины, которые не выцветают веками. Древесина – непременно дуб, срубленный в январский мороз. А еще лучше – старые корабельные днища, просолившиеся в морской воде. Кук ван Альст вел учеников на пристань, покупал такие доски у моряков, варил в льняном масле, грунтовал и ставил на них клеймо гильдии живописцев святого Луки – гарантия качества. Вручную перетирались краски, а грунты изготавливались по тайным рецептам. Восхитительные холодного оттенка грунты, заставляющие картину светиться изнутри, сквозь все тончайшие слои лессировок.

И пока в открытые окна дул свежий ночной морской ветер, он рассказал мне все: как именно бородатый Брейгель готовил свой холодный грунт, как оттушевывал его коричневой темперой и какого состава прозрачным лаком покрывал.

– Странно, не правда ли? Такой художник, и всего-то полсотни, даже меньше, картин… – он прищурился, старый лис. – Пейзажи, жанровые сцены… Чего-то явно не хватает, верно, деточка?

– Портретов.

– Точно. Портрет только один. Портрет старой крестьянки, 1663 год. Может, на чьих-нибудь чердаках, в никому не нужных частных коллекциях все-таки пылятся неизвестные портреты кисти Питера Брейгеля Старшего?

– Это вряд ли.

– А я думаю, возможно… Знаешь, почему он не писал портреты на заказ? Я понял почему. Он боялся потерять заказчиков, им бы не понравились эти портреты. Брейгель был поразительный, восхитительный, умопомрачительный и умнейший ублюдок всех времен и народов. Ублюдок искренний только в одном – в живописи. Он вымазал всему человечеству свиное рыло темперой и маслом, поиздевался всласть над олухами. Не было на этой планете большего насмешника, чем Брейгель Старший. Люди – не более чем контекст, поганящий мир. Люди – молекулы зла. Люди – копошащийся муравейник среди прекрасного леса мироздания. Если бы они присмотрелись внимательнее к его картинам, то поняли бы свою мерзость. – Старый лис закинул ногу на ногу, вставил в мундштук сигарету, закурил и произнес: – Да, деточка, на заказ он портретов не писал. Но это не значит, что не писал вовсе. Подумай только, какие это могли быть портреты! Все изъяны рода человеческого, подмеченные великим насмешником. Так что Брейгель был бы не против того, что мы с тобой сделаем.