– Черт, а ведь и впрямь один в один Вермеер. Как же у тебя получилось, скотина? – Ван Меегерен тревожно заозирался и сделал свое последнее признание:

– Дух великого Вермеера всюду сопровождал меня, был моим ангелом-хранителем и водил моей кистью.

– Ладно, чудик, – согласились обвинители, – снимаем с тебя обвинение в коллаборационизме, садись за решетку как фальсификатор. – И великий фальсификатор сел за решетку, а через пару недель умер от сердечного приступа – не выдержал позора и ужаса последних дней. Но зато он отомстил, и жестоко, всем высмеявшим его искусство профанам-искусствоведам. Несравненный имитатор, хрупкий, нервный старый мудак Ван Меегерен.

Я вспоминаю его и, протрезвев, бесстрашно берусь за кисть.

В начале той зимы старикан ворвался в дом довольный, пнув дверь ногой; в каждой руке по бутылке шампанского. Наш «Брейгель» продан. «Мы их нагнули!» – он закурил и будничным тоном напомнил, что у нас до весны в работе еще «Питер де Хох», три «Ватто» и «Фрагонар» – все должно идти по плану.

В марте в Перу мы собирали материал для «Гогена», а в апреле уже были в Эфиопии, где придумали Умо.

А ведь Умо не зря сжег почти все свои картины и повесился на дереве в африканской деревушке. Сейчас самое время импрессионистов, кубистов и прочих покойников – рынок их искусства процветает. Странно – живые художники каждый век питаются крошками, как птицы, и умирают босяками, а мертвецы правят бал. Ты гений? Ну так сдохни. Не удивляйтесь, что там, у себя на Луне, гении посылают вас всех к черту.

Наш ковбой был в своей стихии, ему все это чертовски нравилось – он слишком долго вынашивал идею пнуть всех под зад крокодиловым сапогом, стать русским королем Андорры. Мы штамповали малых голландцев, импрессионистов и кубистов. А погорели на ерунде. Как-то толкнули одному коллекционеру безобидную подделку. Недорогое полотно художника второго ранга ХVIII века. Мы слегка схалтурили на этом фальшаке – охота ли тратить силы на мелочовку? Нам и в голову не пришло, что коллекционер бросится проверять никому не нужную картину на подлинность. Разразился скандал. Взволнованные толстосумы, имевшие дело с нашим ковбоем, начали заказывать экспертизы. Выяснилась шокирующая правда: четверть списка Forbes пала жертвой мошенников из заснеженной Ост-Индии. Нас окрестили «Русской триадой». Ковбоя взяли сразу как лицо, засвеченное в каждой сделке. Мы с реставратором успели скрыться – разбежались по разным гетто. Когда арестовали наши счета, оказалось, что на них нет ни копейки. Старикан все спустил на благотворительные фонды. Но они так и не вскрыли истинных масштабов нашего обмана. Большинство фальшаков «Русской триады» до сих пор хранятся в частных коллекциях по всему миру как подлинники.

Я его не забуду, сумасбродного провокатора. Голубые глаза, борода Маркса, изгрызенный мундштук, очки летчиков тридцатых годов ХХ века, сапоги из крокодиловой кожи, ковбойская шляпа и бронированная цепь гарлемского рэпера – то ли сумасшедший профессор, то ли нью-йоркский щеголь-наркоторговец. Он, когда-то менявший молодых любовников чаще, чем трусы, и виновный лишь в том, что родился с шилом в заднице, теперь сидит у них в плену, за решеткой, уже без очков и без шляпы. Грустный, как Ван Меегерен. Настоящий русский король Андорры.

– Я всегда знал, Ло, что ты самая восхитительная тварь на этом свете. Как только тебя увидел, так сразу и понял, – усмехается Федька.

Одна из прелестей жизни с ублюдком – его ничем не удивишь.

А он вдруг прибавляет:

– Когда я сдохну, расскажи кому-нибудь обо мне так же.

* * *

Зайка сидит в кресле в задней комнате чайханы. На нем толстый свитер с оленями и унты. Штанов нет. Бледные волосатые ляжки и мосластые колени. Зайка пьет горячий чай с водкой – прошибает пот. День сегодня безветренный, ясный, морозец – в такие дни не ноет нос, отрубленный и утерянный в сугробах у пирсов в незапамятные времена. Ночью призрак носа опять, скотина, вернется – и начнет крутить, зудеть да дергать. С каждым годом по ночам все хуже и хуже.

Зайке надо бы отоспаться, но он с утра все же заглянул в кофейню на Литейщиков, к старухе-матери. А теперь сидит, смотрит на свои заскорузлые ступни с серыми обломками ногтей и подливает себе водки в чай.

Стук в дверь. Входит Рубанок. Зайка останавливает на нем хмурый взгляд. Играет желваками. Наконец кивает на стол, где лежит комок фольги. Рубанок подходит, разворачивает, а там – героин.

– На Литейщиков, слышал поди, нарик передознулся… – мрачно говорит Зайка. – А вчера парни на Морском и на пирсах закладки нашли.

Рубанок хмурится.

– Я так думаю…

– А я тебя, на хрен, не спрашиваю, чего ты думаешь! – рявкает Зайка. – Я знаю, кто толкает.

– И кого кончать, если вдруг что?

– Если вдруг что… – Зайка задумчиво чешет волосатую ляжку. – Никакого если вдруг что, пока я не велю. А ты мне вот что скажи, гладиатор, как там Федька?

Зайка своего гладиатора проверяет – смотрит тяжелым взглядом, который простому смертному не выдержать. Рубанок выдерживает и отвечает:

– Поживает себе тихо. С Хосе не связывается, если ты об этом.

– Об этом, об этом… – Зайка вздыхает. – Какие еще в мире новости?

– На Галковского трубу прорвало, таджиков послали разгребать. Ты сам-то как? Нормально съездил?

– Вот, без штанов сижу, не видишь, что ли?

Рубанок с угрюмой осторожностью косится на его волосатые ляжки, но спросить, почему русский авторитет без штанов, не решается.

– Да ступай уже, гладиатор. Нормально я съездил. Шестьдесят хвостов, – устало отмахивается Зайка.

В дверях Рубанок сталкивается с Ольгой. Та принесла заштопанные штаны. Главарь русских ублюдков их натягивает и бросает Рубанку вслед:

– За Федькой пригляди.

Рубанок уходит с тяжелым сердцем. Какую еще кашу заварил Африканец? Не к добру это пристальное внимание Зайки.

Тяжелые мысли не дают покоя и главарю русских ублюдков в последнее время. Никто этого не замечает, но он сдает. И нос, едрить его, все чаще о себе напоминает по ночам. Вот уж год он думает только об одном – кого в преемники? Молодые все, ветер в головах. Ему больно от мысли, что развалится банда, начнется беспредел в квартале. Все остальные заботы – ерунда перед этой, по щелчку пальцев решаются. От таких мыслей Зайка и убегает – садится в машину, едет много долгих километров на зимний залив, на подледную ночную рыбалку. Ничего не надо – только бензиновый электрический генератор, термос, тишина, одиночество, морозная ночь и снасть. У него тонкая блесна, мормышка и самодельная удочка-кобылка. Хмурое небо над зимним заливом, а подо льдом косяк серебристой прожорливой корюшки.

Парни не любят, когда он один ездит, боятся, что латиносы за ним на залив потащатся. Зайку это забавляет. Он ведь как рассуждает – не ему, матерому ублюдку, смерти бояться. Его награда – хороший улов да ясная да ясная голова. Из таких одиноких поездок он привозит самые светлые свои мысли. В этот раз, правда, штаны порвал – крючком цапануло. Да, стареешь, сноровку теряешь… Жалко штаны, старые, добротные, с начесом.