В мае и июне, во время подготовки к съезду демократов в Лос-Анджелесе, на котором будет избран кандидат в президенты, Джеки почти не видела мужа – он колесил по стране. В конце июня он на десять дней вернулся домой, чтобы отдохнуть перед отъездом в Лос-Анджелес в июле. В международном аэропорту его встречали три тысячи человек, люди махали флажками, играл оркестр, девушки визжали от восторга. В пятницу 16 июля Джон вместе со Стивенсоном, Джонсоном, Хамфри и Саймингтоном – кандидатами, которых он обошел, – сидел на трибуне, а затем обратился с речью к восьмидесятитысячной толпе, собравшейся на лос-анджелесском стадионе. Это была речь молодого человека: «Сегодня нам необходимо думать о будущем, потому что мир меняется. Старая эпоха подходит к концу. Прежние методы более не годятся… мы стоим на новом рубеже – рубеже 1960-х, впереди ждут новые возможности и новые опасности, несбывшиеся надежды и новые угрозы… Я говорю не об обещаниях, а о конкретных задачах. Не о том, что я готов предложить американскому народу, но о том, чего хочу просить от народа. Я обращаюсь к его гордости, а не к кошельку. Прошу больше самопожертвования, а не покладистости…»

По обе стороны от Джона в эти минуты находились родственники, но двое самых важных членов семьи отсутствовали. Джо Кеннеди всю неделю укрывался от посторонних глаз в Беверли-Хиллз, в доме своей приятельницы Марион Дэвис, да и вообще много месяцев не показывался на публике, руководил из-за кулис предвыборными делами. Утром в ту пятницу он вылетел в Нью-Йорк, чтобы посмотреть триумф сына по телевизору. В уединенном доме в Хайаннисе загорелая Джеки, проведшая всю съездовскую неделю с Каролиной и Мод Шоу, смотрела взятый напрокат телевизор вместе с Джанет, Хьюди и маленькими Джанет и Джейми Окинклосс, которые приехали из Ньюпорта навестить ее. Кроме того, присутствовали два репортера «Лайфа», запечатлевшие, как Джеки говорит с мужем по телефону до и после объявления победителя. «Разве это не чудесно? Тебе не кажется?» – спросил ее муж, словно ища подтверждения. В 2.45 утра Джеки вышла на крыльцо, где ее встретил ослепительный свет софитов и шквал вопросов газетчиков, теле– и радиожурналистов, собравшихся возле дома для импровизированной пресс-конференции. «Я думала, я тут в одиночестве», – ехидно заметила Джеки, но призналась, что «очень взволнована», а потом удалилась под тем предлогом, что хочет послушать официальное выступление Джека. На следующий день она устроила пресс-конференцию для сорока журналистов в гостиной дома Джо Кеннеди и на сей раз отвечала на их вопросы с обычной застенчивой сдержанностью.

В качестве подарка к триумфальному возвращению мужа Джеки написала его портрет – в треуголке с надписью «Эль сенаторе» он стоит в наполеоновской позе на палубе их маленькой яхты, в окружении членов семьи. Тем временем дом Кеннеди буквально попал в осаду. Три машины заехали на участок Кеннеди, и их пассажиры десантировались на лужайки, щелкали камерами, ощипывали цветущие кусты на память и разгуливали как у себя дома, пока полиция не попросила их очистить территорию. Другие любители сувениров успели оборвать вьющиеся розы у забора перед домом Джона и Джеки, прежде чем там установили защитное ограждение. Самолеты, летящие на малой высоте, фотографировали усадьбу, иные фотографы делали снимки с моря.

Джона ждали вечером в воскресенье. В тот день к Джеки приехали целых два парикмахера, чтобы привести в порядок ее прическу перед встречей с мужем. На белом «кадиллаке» (за рулем сидел Магси О’Лири) Джеки в сопровождении маленькой Джанет поехала в аэропорт, куда прибыли все Кеннеди и большой самолет с журналистами. Джон вышел последним, и в здании аэропорта его встретила Джеки, а затем кандидат в президенты на автомобиле с открытым верхом сквозь шумные толпы отправился домой. Устало поблагодарив собравшихся, он сказал, что хотел бы войти в дом прежде, чем Каролина уснет, а через пять минут появился с малышкой на руках. Позднее, с восхищением разглядывая подарок жены, он пошутил: «Не знаю, с чего она вдруг решила, что у меня комплекс главнокомандующего». В свою очередь в конце месяца он подарил жене на тридцать первый день рождения свою картину с изображением любимого уголка семьи в Хайаннисе. Следующим утром они с Джеки, Бобби и Этель устроили пикник на борту семейной яхты «Марлин» и на другой день тоже выходили в море, однако обещанный отпуск продлился всего две недели, после чего Джон снова созвал свою команду, чтобы приступить к второй фазе – единоборству с кандидатом от республиканцев, вице-президентом Эйзенхауэра Ричардом Никсоном.

В начале августа Норман Мейлер, одетый в плохо отутюженный черный костюм, весь в поту, стоял в толпе журналистов, политиков и полицейских, дожидаясь своей очереди задать Джону вопросы, необходимые, чтобы написать для Esquire статью «Супермен идет в супермаркет». Помимо многочисленных зевак на лужайке и политиков, которые «увековечивали» свой визит в Хайаннис, позируя фотографам на веранде, в желто-белой гостиной Джеки собралась масса гостей: Артур и Мариан Шлезингер, корреспондент Saturday Evening Post Питер Маз, фотограф Жак Лоу и помощник Кеннеди по связям с прессой Пьер Сэлинджер. Мейлер отметил про себя, что хозяйка не в восторге от нашествия в ее дом, хотя и скрывает недовольство. Предложив ему безалкогольный прохладительный напиток, она пошутила: «У нас, конечно, есть и кое-что покрепче…» В этом вся Джеки – она попыталась выбить почву из-под ног у журналиста, который и без того нервничал. Намекнула на обвинения «в пьянстве и неподобающем поведении», которые были предъявлены Мейлеру в прошлом месяце, когда он, изрядно навеселе, вышел из бара в Провинстауне (Кейп-Код) и с криками «Такси!» кинулся к полицейской машине.

Мейлер обратил внимание на ее «стильную внешность» и «тонковатые, но соблазнительные» икры. Дотошный Мейлер нервировал Джеки, не в пример женщинам-репортерам, засыпавшим «жену кандидата» обычными пустыми вопросами, он задавал вопросы, требовавшие размышлений. Джеки избрала тактику отлучек: за время интервью она минимум раз пять вставала, исчезала на две минуты, потом возвращалась на три. «Она определенно знала свои слабости, – писал Мейлер, – и хотела собраться с мыслями». Джеки опасалась не зря, поскольку Мейлер, как никто другой, выказал в своей статье необычайно острую наблюдательность. Подобно большинству мужчин, он не устоял перед Джеки, перед ее дипломатичностью и «подспудной жесткостью». Первое впечатление – милая, чистенькая, жизнерадостная выпускница колледжа, удачно выскочившая замуж, – изменилось, когда он уловил недовольство Джеки по поводу нашествия чужаков на ее территорию. «Джеки Кеннеди напоминала кошку, гибкую, дикую, с встопорщенной шерсткой». Когда она подколола его насчет чая с вербеной, «в ее глазах блеснула жесткая насмешка, как у зловредной восьмилетней девчонки». Если «стильность» Мейлер замечал и на фотографиях, то теперь он обнаружил в Джеки еще одно качество, которое искренне его удивило, – застенчивость. «В ней чувствовалась некая отстраненность, не напускная, не холодная, не направленная на кого-то конкретно, просто отстраненность…» Она явно была в центре внимания. «Все конечно же смотрели на нее, прикидывали, весело ей или нет… она обладала тонким чувством юмора, сосредоточенным на абсурдностях окружающего мира. Было в ней что-то от солдата, который успел недели две пробыть на фронте. Смех как бы отступил в прошлое, – писал Мейлер. – Джеки Кеннеди мне понравилась. Совершенно не чопорная… пожалуй, в ней сквозила некая сумасшедшинка, которая наводит на мысль о грядущей драме…»