замечательные. Повар хвалил плиту, а зондерфюрер — белую кафельную «голландку». Он и сейчас чуть не заахал, вспомнив ее гладкое тепло.

— Скажите ему, фройляйн Вэра, что он не будет сожжен. Спросите, он хочет жить?

— Спадар[10] зондерфюрер говорит, что вы, дядька, будете жить. И он спрашивает, хотите ли вы этого?

Печник только пошевелил бескровными губами.

— И скажите ему… Спросите, кто у него там есть.

— Спадар зондерфюрер спрашивает: кто у вас там есть? Там, в сарае?

С уст человека с трудом сорвались слова;

— Там… моя… баба…

— Он говорит, что там его жена.

— Скажите ему, что жена его тоже не сгорит. Он может ее забрать.

— Спадар зондерфюрер говорит, что фрау… что жену свою вы можете забрать оттуда.

Бескровные губы в седеющей щетине снова шевельнулись:

— Там и дочка… с малыми дет… ками…

— Он говорит, что у него там еще дочка с детьми.

— О! Дитя человеческое! Может быть, и еще кто-нибудь?

— Спадар зондерфюрер начинает выражать неудовольствие. Он спрашивает: кто там у вас еще?

— Скажи ему… у меня там соседи, а ты скажи, что родичи…

— Он говорит, что у него там много родственников. И соседи.

— Соседи! Es ist aber etwas zu lachen![11] Спросите у него в последний раз: чего он хочет, сумасшедший?

— Спадар зондерфюрер начинает сердиться. Вы, дядька, не стройте дурака, если хотите остаться в живых. Сейчас сарай подожгут. Он говорит, что вы, видно, хотели бы забрать оттуда всю банду.

Под черной стрехой бровей ожили наконец глаза. Губы совсем перестали дрожать. Точно не своим, непривычным движением — должно быть, первый раз в жизни — печник вскинул голову.

— А что ж он думает? И всех! Всех добрых людей!.. Может, он считает себя им ровней — этот твой господарь? Или, может, ты?.. Тьфу!..

Печник плюнул себе под ноги, повернулся и, куда тверже, уже не тем неуверенным шагом, каким подходил сюда, пошел к сараю.

На миг возникло какое-то замешательство, затем зондерфюрер сорвал с правой руки мокрую кожаную перчатку, расстегнул кобуру, выхватил пистолет и прицелился…

Среди жутких воплей выстрел почти не был слышен.

Но печник упал.

Он еще вздрагивал, когда его подняли и бросили через порог, под ноги сбившимся толпой односельчанам.

Потом ворота навсегда закрылись.

И он сгорел — единственный, кто мог бы в тот день не сгореть.

И он живет.

1958

МОЙ ЧЕХОВ

Перезод Н. Кислика

Есть и такой замысел: написать историю моей дружбы с книгой.

Не написав, трудно убедить кого-нибудь, что это будет интересно. А писать пока не хочется: еще все боюсь, что не сумею отсеять от значительного, нужного для других, только свое, личное, узко субъективное.

Теперь вот прикасаюсь к этому замыслу с первым, может быть, самым сильным волнением. Хочу писать о Чехове. О начале моей дружбы, о моей сердечной любви. И не боюсь, что я не первый, даже не тысячный, — у этого родника с целебной водой никогда нет очереди: все подходят сразу.

Вспоминаю тень нарочанской сосны, примятую траву с затаенными в ней неназойливо жесткими шишками, ласковый плеск волн под пригорком берега, звонкий смех загорелой детворы… Как хорошо тут прилечь с книгой! Наш польский гость и друг Леон Кручковский лежит в этом самом теньке и тоже читает. Я знаю что. Даже как будто предвижу и те его слова, которые через несколько месяцев буду переводить:

«Счастливые минуты! Том Чехова в руки — и чего еще нужно, чтобы стать богаче на некую часть человеческого опыта, знаний, мудрости?»

Мало бродил я по белу свету, многое наблюдал лишь мимоходом.

За немецкой колючей проволокой, в бараке пленных французов видел на дверях список книжек их библиотеки. И постоял перед ним, ибо с невыразимо приятным чувством заметил в этом французском списке родные имена: Гоголь и Чехов.

С несколько иным, но также по-землячески радостным чувством довелось недавно, остановившись перед одним из книжных магазинов Рима, распознать на стенде, среди залитых солнцем цветных обложек, «Войну и мир» и сборник чеховских новелл.

В конце концов, и не видя собственными глазами, не так уж и трудно представить многотысячную, а то и многомиллионную армию жителей земли, влюбленных в творчество Чехова — каждый по-своему. Так имею же право на это и я? Нет, не тот вопрос — так он не только не звучал, но и не возникал в душе. Я любил и люблю его, не спрашивая ни права, ни разрешения. Без ревности к другим, кто его любит так же. И это — самая чистая, самая высокая, самая неизменная любовь, частица той могучей силы, что объединяет людей доброй воли.

Мой Чехов.

Имею право сказать так, не боясь самого въедливого скептика. «Мой» — в том смысле, что и я нашел тропинку к этому роднику один, самостоятельно, что от моей юношеской влюбленности с первого взгляда, от моего, в одиночку, увлечения его первыми страницами — оттуда началось и мое зрелое, коллективное, мудрое — «наш».

А раньше было — «мой».

Расскажу про своего.

Не пожелтела от времени одна из первых страниц истории моей дружбы с книгой. Вспоминал ее на днях, разговаривая с дочкой-школьницей, с беспокойством — не рано ли? — давая ей Достоевского.

Теперь вспоминаю ту страницу еще раз, уже последний раз, перед тем, как закрепить и это неотступное воспоминание на бумаге.

Когда мне было пятнадцать, осенью тридцать второго года, пролез я довольно счастливо в одну библиотеку в местечке Турец на Новогрудчине, где я за год до того окончил польскую семилетку. Библиотека была частная, с большинством книг на еврейском языке. Платить за пользование книгами нужно было немало. И залог был тоже большой. Однако мать позволила мне эту роскошь — и не потому, что я был меньшой в доме и самый послушный, а еще из уважения к книгам, которые я часто читал ей вслух. Словом, осень ту прожил я счастливо, отдавая каждой книге сверх денежной дани еще и восемь вязких или подмороженных километров — четыре туда и четыре домой. Часто и много — рассказ или отдельные главы романа —