Они с мамой пили там светло-желтый чай и тихо говорили о какой-то непонятной ерунде, постоянно упоминая «партконференцию», «до обкома дойдем» и «подавятся, сучки»; и этот «обком» казался мне загадочным замком высоко в горах, с высокими сиреневыми башнями, и я представлял, как мама с этой тетенькой лезут к нему по тропе — в синих спортивных костюмах, косынках и наконец-то улыбаются, а не суют конфету и не выпроваживают меня в пахнущий просторным линолеумом коридор, чтобы вновь тревожно зашелестеть за белой, дребезжащей всеми стеклами дверью.

Мы шли из института и уже почти дошли до нашего поворота на Советскую, но мама вдруг поглядела на часы и нерешительно замедлила шаг. Я понял — все. Сейчас мы зайдем в поликлинику, и я опять буду слоняться по ее этажам, пока мама будет говорить с докторшей тетей Ритой на втором. Точно:

— Так, сына. Давай-ка забежим, пока у Ритки обед не начался… — озабоченно произнесла мама и потащила меня через улицу.

Я пообещал, что никуда не денусь, и пошел по прохладному коридору, разглядывая на стенах плакаты с болезнями. Народу непривычно мало, даже у высокой стойки регистратуры никто не требует карточку или талончик на завтра на семь десять. Я несколько раз подпрыгнул у стойки, чтоб посмотреть, есть ли кто-нибудь там, и чуть не заорал, когда с той стороны на шум вылезла страшная рожа, багровая, с растрепанным пучком белой пакли наверху… Может, мне только показалось, но проверять я не стал, дунув по прохладному коридору на второй.

На втором было не так прохладно, воздух заметно теплее и больше пыли. Посреди этажа темный коридор раздувался в зальчик с пыльными фикусами и пальмами, и там в огромные окна лился целый водопад солнца, сразу, правда, становящегося из веселого и уличного каким-то бледно-больничным и в то же время режущим, как натертый лук. Приближаясь к зальчику из тьмы, я тут же попал под очарование приветливо кружившихся в солнечных лучах пылинок и захотел присесть и вдоволь насмотреться на них.

Чтоб не идти просто так оставшийся десяток шагов, я раскинул руки и полетел над клетками половой плитки, представляя, что это огромные поля далеко внизу, а я — тот самый бесстрашный самолет из «Иду на грозу», с двумя мощными моторами на каждой руке. Я зарычал своими турбинами и ловко лег в правый вираж, но тут же осекся и опустил руки: на меня обернулись два бледных смазанных блина — кто-то сидел у ближней ко мне стенки зальчика и увидел, как я притворяюсь самолетом, будто сопливый детсадовец!

…Ну и ладно, — подумал я, покраснев и насупившись. — Вот подумаешь, большое дело!.. Дойдя до стульев напротив, я вскарабкался на второй от края и «сел как положено», продолжая бурчать про себя, шевеля губами и стараясь не смотреть на этих теток, так некстати оказавшихся свидетелями моего неприличествующего переходящему аж во второй класс поведения. …Зато у меня папе майора дали, а мама — кандидат. Вот. И вобще я скоро в деревню поеду. На поезде…

Прикинув шансы этих теток на то, чтоб просто попасть в Куманаевку, я смотрел на них уже поспокойней. Видели они, подумаешь… А вот в коровник их кто пустит? Не говоря уже о конеферме. Шиш им на Рыжике кататься, и никаких карасей, никакого французского кино в совхозном домкультуры. Тут их уже стало даже жалко — как это, не попробовать хоть раз в жизни угостить Рыжика соленым хлебом, это ж даже лучше, чем летать на самолете… Поняв, что даже просто погладить Рыжика теткам не светит вообще никогда — ни-ког-да, представить страшно, — я отнесся к ним совсем по-другому.

Внимательно их разглядев — до этого я как-то жмурил глаза, боясь посмотреть в их сторону, мне казалось, что тетки вытаращились на меня и возмущенно переглядываются в осуждение моего легкомыслия, — я обнаружил, что они давно забыли о моем существовании. Это чувствуется, когда человек помнит о твоем присутствии, даже не глядя в твою сторону; так вот, тетки меня не видели, в смысле — совсем, вообще. Как я это понял — не помню, помню только совершенно четкое ощущение — пока сидишь, они тебя не заметят, они почему-то не могут посмотреть в твою сторону.

…А если я подойду?.. — задал я мысленный вопрос неизвестно кому. …Ну, если подойдешь — тогда, конечно, заметят… — ответил непонятно кто и показал мне картинку — я, весь такой прилизанный, как октябренок из «Родной речи», подхожу и встаю рядом с тетьками, и получается так, как будто я появляюсь из ничего — и тут сразу вид из тетькиных глаз, как она пугается, и то, что видно из ее глаз, вспыхивает по краю желтым ободком испуга.

…А вот это желтое, это че? — спросил я у непонятно кого, чувствуя при этом, что это как игра — если спрашивать у непонятно кого, твердо зная, что он здесь и просто прячется, то он как бы обязан отвечать; но это почему-то очень нехорошо, и я еще собрался потом спросить у него — а почему это нехорошо, но забыл и так и не собрался.

…Желтое — это человеческое, оно поверху на большом. Оно гуляет… — сказал непонятно кто, и я прекрасно понял его тогда.

Мысли о том, чтобы поговорить «с непонятно кем», у меня почему-то не возникло, и я приготовился немного поскучать, пока воздух между зальчиком, где мы с тетками сидели друг напротив друга, и пустым коридором не станет снова таким же, и тогда я смогу слезть с жаркого и уже взмокшего под моей задницей дермантинового стула (а какой был прохладный) и отправиться на лестницу, посмотреть чего-нибудь еще.

От нечего делать я залез пальцем в облупившуюся трещину на дермантине — там внутри был очень интересный на ощуль конский волос, и уставился сквозь склонившихся друг к другу теток, вполголоса что-то говоривших. Вдруг, после того как левая тетка переложила сумочку с колен на соседний стул, я понял: левая тетка не такая. Ну, не совсем не такая, мне случалось видеть вообще не таких, взять хотя бы того черного мужика из пятого маршрута в прошлом городе, а немножко не такая. Я сделал какую-то штуку, не знаю как, но иногда это получается, когда вместо людей и предметов делаются такие фигни, как елочные фигурки космонавтов, сделанные из ободка вокруг газовых язычков из конфорки. Не такая тетка была как гитара, а та, что сидела рядом, была какобычная, эта картинка без фона несколько раз мелькнула — и все, , я перестал ее хотеть, потому что когда делаешь это, в голове за глазами сильно жужжит и устаешь так, будто целый день играл в ляпы.

Тут я услышал, как тетки разговаривают, и обрадовался — можно же сидеть и подслушивать, все будет не так скучно. Какобычная тетка сказала не такой:

— Да ну, вот еще.

— Да что ты как рохля-то, а? Кто о тебе подумает, скажешь тоже… — ответила не такая, пристально изгибаясь в сторону какобычной.

Вторая тетка что-то ответила, но меня полностью захватило замеченное — оказывается, не такая одновременно с разговором делала что-то еще! Я тут же вновь перестал слышать их голоса и сосредоточился на том, что заметил. Замеченное ввергло меня в ужасное, другого слова не подобрать, сомнение. Очень ярко чувствовалось, что оно убьет меня, если я не пойму, но страшно почему-то не было, вообще ни капельки.