Куда было идти и зачем вообще идти: – я ничего, ничего не знала. Пришла в лес, там голоса. Что это: свои или немцы? Подкралась, прислушалась. Это были наши, запутались в чаще и не могли выбраться. В это время лес начали жестоко обстреливать. Кругом рвались снаряды, мы не знали, куда бежать. Потом я почувствовала вдруг, что не могу идти, опустилась – сквозь рукав просачивалась кровь, ломило спину. Больше я ничего не помню. Нас перебили всех – кого убило, кого ранило. Подобрали нас германские санитары; я очнулась в двуколке. Таким образом я попала в плен. Меня направили прямо в Кенигсберг. И вот, когда я лежала в лазарете, – только здесь я поняла и почувствовала, как дорога мне родина, как я люблю ее, как тяжело мне за ее неудачи. Каждый день доктор приходил и объявлял мне, что германцы гонят русских, что взяли одну, другую, третью крепость… У них было постоянное ликование. Они никогда не пишут о своем поражении, пишут только об удаче, и, когда под Шавлями у них отняли много орудий и разбили целые полки, – в газетах была только короткая заметка об очищении немцами передовых шавельских окопов и об оставлении трех орудий. Ухаживали они за мной хорошо, сестры часто приносили мне цветы и говорили со мною как могли.

Но доктор часто был невоздержан: ругал русских, корил их за вторжение в Карпаты и злорадно уверял, что нас догонят до Сибири, что нам не на что упереться. И так как мне больно было от этих слов, так как и много выстрадала за эти 6 месяцев, то теперь прямо скажу, что русскому человеку невозможно не любить Россию. Пусть он думает о ней как хочет, пусть не верит в это чувство. Но придется ему пройти через такое вот испытание, как мне, – почувствует, как он любит Россию. Я не считала себя патриоткой, но эти непрестанные манифестации, это явное торжество победителя – измотало, издергало меня окончательно. По десяти дней я не брала газеты в руки, чтобы не читать, только не знать ничего о наших поражениях. Но все время была неотвязная мысль, была надежда: «А может быть… А может, и мы что-нибудь взяли»… И снова, снова одни поражения. Боже мой, как было тяжело.

Я вам передала только факты, а что на душе было и осталось – не передашь словами.

Замолчали. Глубже в подушки просунула ноющую руку. Вздохнула. И видно было, как толпились перед нею сотни образов, еле уловимых, сотни мыслей и чувств, не передаваемых человеческой речью.

Рассказ фельдфебеля (разведка)

Задача нам была дана короткая, но трудная: перерезать проволоку перед германскими окопами. Дело нешуточное: до проволоки нельзя дотронуться – сейчас же зазвенят колокольчики. Стражи ночью, правда, они много не ставят, зато часто пускают ракеты, а под ракетой как на ладони видно. Нас вызвалось шесть человек: ребята одни другого отчаяннее, горячие ребята. Только с такими и трудно в этом деле, главное, торопиться не надо. То есть оно и надо торопиться, да не очень, чтобы все дело не попортить.

Темная была ночь на ту пору, эх, темная! – мы только по голосу один другого узнавали. Направление знаем, знаем, сколько и рядов. Порешили доползти первоначально в котловину и там лежать до тех пор, пока не затухнет новая ракета. А как затухнет – сию же минуту к проволоке и за дело. В котловину заползли – прилегли, не дышим, тут уж до проволоки недалеко. Вижу: Бутько рядом со мной – на траве-то светлее, разглядел. Лежит и рукавом трет себе нос; прочего движения – никакого. Легли по порядку, один смежно к другому. Ну вот и она – поднялась, остановилась в воздухе и горит. А на поляне словно днем, хоть в чехарду играй – как видно стало. Ребята все приникли к земле, а я поглядываю из-за камня да наблюдаю. Вижу: стоят на горе двое и поглядывают во все стороны. Туда, сюда посмотрели – ничего не видно. Один показал пальцем в нашу сторону, видно, что-нибудь про котловину говорил, но другой махнул рукой – и тот успокоился. Отошли дальше, а свету все меньше и меньше. И когда ракета сгорела, такая сделалась тьма, словно пуще прежнего.

– Ну, ребята, – шепчу им: – С богом. Учить вас не буду, сами все знаете. Своя жизнь каждому дорога, а потому храни осторожность. Первым делом, за проволоку смело не берись, и, ежели близко колокольчик, бери его за язык, обрежь его первоначально, а потом и проволоку. Не торопись… Ну…

Ребята молчали. Каждый понимал, на какое дело идет и как надо его исполнять, а посоветовать немного все-таки надо было, для утверждения и для спокоя совести. Поползли. Бутько рядом, и так ползет шельма, что я сам не слышу, словно бы кошка крадется по траве. Так рядком и пробираемся. Потом дистанцию разомкнули: я с Герасимовым по краям, четверо посередине. Достигли и проволоки, немного приостановились, как было прежде решено, а потом каждый занялся делом. «Чик-чик-чик»… Только и слышишь чиканье, да и не слышишь, может, а только думаешь, что слышишь. Проволоку не бросали разом, а придерживали и складывали ряд за рядом. Перебрали пять рядов, остался последний – шестой… Один – казалось бы, и дела немного, а тут и главная-то задача: чутко он поставлен, близко перед окопами, тут и стража ходит, и случайно кто может приметить. Да и времени много ушло. Вот-вот подымется новая ракета – тогда погибай наша доля. Тут как-то и руки сами собой торопятся. «Динь»… У кого-то звякнул колокольчик. Мы остановились. Слава богу, не услышали. Дорезали мы последнюю проволоку и наутек – тут уже не так остерегались, приползли и добежали скоро. А поутру наш полк взял у них две линии окопов и в плен привел довольную сумму. Вот она что значит проволока-то – ее, окаянную, только осторожностью и победишь. И не мудреная она вещь, а занозистая: не погубишь, не перескочишь.

Первый рейс

Приехали в 59-ю дивизию. Работает она в районе Козян, и перевозить нам придется главным образом на Полово через Семеновичи. В Полове 1-й, в Семеновичах 2-й лазареты дивизии. От Полова санитарные поезда в дни четных чисел по узкоколейке перевозят больных в Сеславин. Первый рейс был 24 мая. Погрузили около 30 человек. Характер работы определился за первый же рейс. Есть что-то механическое в транспортной перевозке, бездушное, но говорящее сердцу. Самое назначение транспорта уже обусловливает эту механичность работы. Принимаешь больных, усадишь, сдерживаешь по пути лошадей и сдаешь больных и раненых такими же незнакомыми, какими они сели в двуколки. Не знаешь ни тяжести раны, ни его состояния, ни перенесенных страданий, даже имени не знаешь. Слишком деланно и ненужно было бы это узнавание, когда видишь их всего несколько минут да несколько часов везешь в закрытых двуколках. Такая назойливость имеет все права оскорбить и надоесть солдату. Другое дело было в санитарном поезде, где солдат на твоих глазах находится целые дни, пока не увезешь его за сотни верст. При стационарной работе летучки также была возможность, хотя и меньшая, ближе подойти к солдату. Теперь не то. Из Козян до Полова дорога бревенчатая, настельная, засыпанная землей. В одном месте бревна ходят как клавиши. По всей дороге работают девушки и молодые ребята, иногда мальчики. Возят лес и землю, заравнивают канавы, чинят настилку. Тут же, конечно, и солдаты, прикрывающие от дождя плащом круглолицых, румяных девушек, нашептывающие им бог знает что и бог знает за что их пощипывающие. В первый день погода задалась дождливая. Дрянной финляндский плащ не только не помогал, а, наоборот, пристал какой-то скользкой плоскостью и холодил тело. Навстречу бессменно ехали подводы со снарядами, хлебом, фуражом. На днях замышляется что-то крупное. Стягивают силы, отчаянно работают телефоны дивизионного штаба, приходят вымышленные бодрящие телеграммы. Где-то, без обозначения места и точного времени, взяты многие тысячи врагов, орудий, пулеметов, оружия, снарядов, обозов и пр. и пр. По стратегическим соображениям точные цифры и названия до поры до времени должны остаться тайной. Странно одно: когда берем крошечную деревеньку – в открытую объявляется и место, и время, а теперь – теперь и вправду неудобно же записать взятый какой-нибудь крупный пункт, когда он еще в чужих руках. Телеграмма должна широко распространяться по войскам «для подъема и бодрости».