Парень скрылся в недрах кухни, а женщина пересекла комнату и остановилась возле стола, где сидел безухий, и негромко поговорила с ним о чем-то. Тот наклонил голову и, в отличие от уэльсца, слегка кивнул, продолжая при этом наблюдать за мной.

Юный Хамфри притащил мне миску с еле теплой серой жижей — половину он расплескал прямо на стол — и поставил передо мной деревянную чашу с пивом (сверху плавала грязная пена), сам же остался стоять возле стола, улыбаясь во весь рот.

— Спасибо, — вежливо поблагодарил я, но он не уходил. Чаевых, что ли, ждет? — удивился я.

— Вы из Италии? — нараспев спросил он, наклоняясь, чтобы заглянуть мне в глаза, и по-собачьи склонив голову набок.

— Точно, — подтвердил я и попытался обмакнуть горбушку хлеба в похлебку. Похоже, чертово варево успело застыть.

— Скажите что-нибудь по-итальянски, — попросил Хамфри. Так ребенок просит уличного фокусника «показать что-нибудь».

— Non darei questo cibo nemmeno al mio cane,[23]— с любезной улыбкой отвечал я, однако на всякий случай понизил голос. Глаза парня зажглись таким восторгом, словно я сумел извлечь монету у него из уха, и улыбка его сделалась еще шире.

— Что это значит?

— О, так просто это не переведешь. Похвалил вашу прекрасную пищу.

Парень наклонился совсем близко, его дыхание защекотало мне ухо. До чего же он провонял луком!

— Итальянского я не знаю, — шепнул он, — зато я учил латынь.

— О, прекрасно, — отозвался я, ожидая, что сейчас он обрушит на меня какую-нибудь галиматью: где уж придурковатому трактирному служке набраться латыни? Но парень вновь энергично закивал, и его лицо сделалось почти торжественным.

— Ora pro nobis, — шепнул он мне на ухо, а затем слегка отодвинулся, чтобы разглядеть, какое произвел на меня впечатление. Он был доволен собой и ожидал похвалы.

Я с трудом удержал равнодушный вид. В голове стучало. Впервые забрезжил пока еще очень слабый свет.

— Молодец, Хамфри! А что ты еще знаешь? — прошептал я в ответ.

Парень просиял и снова склонился поближе ко мне, но тут раздался визгливый голос трактирщицы:

— Хамфри Причард! Я же тебе говорила, не лезь к джентльмену. Или тебе заняться нечем? Джентльмен не станет слушать твою чушь, дай ему покушать в свое удовольствие! — Ведьма врезала Хамфри по затылку и погнала здоровенного детину обратно в кухню. Хотя он был вдвое выше нее, он согнулся и виновато зашаркал прочь.

Хозяйка деловито вытерла руки о фартук и выжала из себя профессиональную улыбку.

— Он не дерзил вам, сэр? — спросила она, однако я хорошо понял, чем вызвана тревога в ее глазах.

— Вовсе нет. Только спросил, нравится ли мне угощение.

Женщина воинственно прищурилась.

— И как — нравится?

— Мм… Большое спасибо.

Она посмотрела на меня так, словно хотела еще что-то добавить, но лишь кивнула и удалилась в кухню; откуда послышались голоса — насколько я мог понять, хозяйка продолжала отчитывать беднягу Хамфри, а тот пытался оправдываться.

Еда меня, конечно, не порадовала. Я с трудом пропихивал внутрь эту мерзкую слизь, причем мрачные взгляды безухого и его компании отнюдь не способствовали аппетиту. Лучше бы уж он подошел и объяснил, чем я так его заинтересовал. Но безухий оставался сидеть на своем месте, лишь изредка чуть наклоняясь, чтобы шепнуть что-то одному из товарищей.

Я уткнулся взглядом в тарелку, перебирая в уме крохи добытых сведений. Ora pro nobis. Молись за нас. Слова зашифрованные на последней странице дневника Роджера Мерсера. Слова из Ave Maria, слова, повторяющиеся в литании всем святым. Неученый парень, вроде Хамфри Причарда, мог подцепить их только на католической мессе. Значит, он либо участвовал в службе, либо слышал ее. Как это могло случиться? Не от завсегдатаев ли «Колеса Катерины» нахватался он этого? Тогда понятно, почему хозяйка запрещает ему разговаривать с чужаками. Но почему Роджер записал эти слова таинственными символами? Был ли это пароль, по которому опознавали друг друга заговорщики? А «Колесо Катерины» — не место ли их тайных встреч? Или это прибежище уцелевших католиков и мой анонимный корреспондент хотел привести меня именно сюда?

Раздумывая над этим, я машинально уставился на безухого, сам себе не отдавая в этом отчета. Но он, словно разбуженный моим взглядом, поднялся на ноги, одернул на себе камзол и, окликнув хозяйку, попросил счет.

— К моему прискорбию, вдова Кенни, придется мне вас покинуть. Хотя нынче день субботний, но дела призывают, — сообщил он, а я с удивлением отметил, что у безухого речь образованного человека. Это совершенно не вязалось с его наружностью клейменого вора.

В очередной раз я вынужден был укорить себя за привычку судить человека по внешности и манерам. Я выждал, пока за ним закрылась дверь, и двинулся следом. Возможно, вдова Кенни и сочла мою поспешность неприличной, но ее взгляд все равно не мог бы стать более неприязненным. Она равнодушно поблагодарила меня, когда я бросил на стол несколько монет. Я же выскочил на улицу и поглядел в обе стороны, высматривая безухого. Мне повезло: он успел только дойти до угла, где стояла церковь. Уже привычно держась в тени, поближе к стенам домов, я двинулся вперед, убеждая себя, что следить за безухим — вполне достойно агента Уолсингема (не то что выслеживать мальчишку Норриса). Мне вообще нравилась опасность. Она придавала мне сил.

Безухий пересек широкую улицу и прошел в северные ворота близ церкви Святого Михаила и тюрьмы Бокадо. Я шел за ним на приличном расстоянии по Соммер-Лейн, мимо парадного входа в колледж Эксетера и заднего в школу богословия. В какой-то момент мне показалось, будто кто-то следит за мной, и я резко обернулся. Но увидел лишь нескольких прохожих, все они, как мне показалось, были заняты собственным делом и мной не интересовались, а потому я отнес это внезапное подозрение на счет разыгравшихся нервов и пошел за безухим дальше.

На углу возле университетских школ безухий свернул направо, в узенькую Кэт-стрит, где дома так плотно жались друг к другу, что верхние этажи, нависавшие над улицей, совершенно затеняли ее, и земля под ногами не просыхала. Надо мной висели, негромко поскрипывая и раскачиваясь на ветру, пестрые вывески; судя по их обилию, это была торговая улица, а покупатели тут, похоже, были в основном из университетского сообщества: виднелись знаки типографов, торговцев канцелярским товаром, изготовителей мантий, книготорговцев и переплетчиков. По случаю воскресенья все было закрыто и рамы опущены.

Безухий замедлил шаг. Я тоже. Показалась фигура в черной академической мантии и бархатном берете, двигающаяся с другой стороны навстречу нам. Человек шел медленно, с трудом передвигая ноги, по всей видимости, он был уже стар. Перед небольшим магазинчиком с грязными окнами безухий остановился и поднял руку в приветствии, а старик в бархатном берете махнул в ответ рукой и неторопливо сделал еще несколько шагов. Я отскочил и спрятался в каком-то проходе — и вовремя: поравнявшись с тем магазинчиком, старик снял берет и внимательно оглядел улицу, словно опасаясь слежки. Теперь я узнал его: это был доктор Уильям Бернард. Безухий, ни слова не говоря, отсоединил от пояса связку ключей и отворил дверь магазина; затем он тоже огляделся по сторонам — я еще больше вжался в тень, — распахнул дверь, пропуская доктора Бернарда, а сам вошел вслед за ним, склонив голову под низкой притолокой. Дверь закрылась, я услышал громкий стук засова.