До Трехпрудного, где находился избранный местом встречи ресторан, Таврин, Гольдберг и Бурмистров добрались за сорок минут. Бабенко и Федулов уже сидели за столиком и с аппетитом поедали салаты.

Увидев предваряющего шествие Михаила Иосифовича, оба поднялись. После взаимных представлений профессор Бабенко кивнул на тарелки с салатами:

– Извините, начали без вас. Голодные оба, как стая волков. Вы пока на нарезки налегайте, а мы сейчас официанта покличем.

Съеденные пирожки ничуть не повлияли на аппетит вновь прибывших, так что эти трое приступили к трапезе с не меньшим энтузиазмом, чем дожидавшиеся их светила медицины.

Следующие полчаса за столиком был слышен перестук ножей и вилок, перемежаемый репликами: «Горыныч, ты пей! У меня один бывший пациент фирму держит, которая услуги нетрезвым автовладельцам оказывает – так что и тебя, и твою тачку доставят до дома за гроши. К сведению остальных: штат у него большой, проблем не будет!»; «Велимир Константинович, вы что же, мясо совсем не едите? Как это вы решились лишить себя такого удовольствия?»; «Майор, а вот эти баклажанчики фаршированные пробовали? Рекомендую!»

Пятеро мужчин ужинали по окончании тяжелого трудового дня. Ели вкусно, кладя в рот большие куски и энергично двигая челюстями.

«Заснять бы сейчас всех нас для рекламы хотя бы этого ресторана, – невольно подумал Гольдберг. – Ролик бы получился что надо!» За семь лет работы в «Атланте» у Михаила Иосифовича выработалось качество, которое он сам называл «профессиональным кретинизмом». Вернее, даже не качество, а привычка: смотреть на окружающую действительность как на материал для рекламной продукции.

Впрочем, картинка с пятью мужчинами и впрямь была «вкусная». Только вот, используя ее в ролике, «Шенонсо» пришлось бы позиционировать исключительно как чревоугодное заведение для любителей вкусно и обильно поесть, а вовсе не как место романтических свиданий. Появление в мужской компании хотя бы одной дамы убило бы целостный имидж. Женщины как едят: медленно отрезают кусочек, еще медленнее несут ко рту, лениво жуют с таким видом, будто легко могли бы обойтись и без этого… Короче, манерничают и кривляются. Потому-то для демонстрации несказанной вкуснотищи всяких биг-маков, пельменей и прочих котлет берут исключительно мужчин.

Покончив с закусками и заказав горячее, Федулов и Гольдберг устроили мини-консилиум по поводу «больной Уфимцевой». Бабенко, взяв мобильный, вышел в маленький ухоженный садик. Первые несколько минут ученой беседы Таврин напряженно вслушивался в реплики, но мало что в сказанном понимал.

Он толкнул Бурмистрова в бок и шепотом спросил:

– Слушай, Ген, ты все понимаешь?

– Я ведь офтальмолог, – виновато покачал головой Бурмистров. – Психиатрию и неврологию мы, конечно, проходили, но только основы, а эти двое – асы…

– Как ты думаешь, смогут эти асы Ольге память вернуть?

– Будем надеяться, – все так же вполголоса ответил Бурмистров. – Хотя, знаешь, майор, я иногда думаю: а может, лучше будет, если она кое-что не вспомнит?

Таврин хмыкнул. Вроде не так уж Бурмистров пьян, чтобы этакую чушь нести.

Геннадий понял, что необходимы пояснения, и смущенно добавил:

– Не знаю, как сказать… Понимаешь, поначалу я ее как обузу воспринимал. На себя злился… что на улице подошел, потом домой к себе притащил. Когда к Станиславе отвез и старуха ее приняла, решил: все, умываю руки. Но как их бросишь-то? Бабку столетнюю и девчонку не в себе, считай – инвалида. А я как-никак мужик, врач к тому же… Короче, я и сам не заметил, как привязался к обеим: и к Станиславе, и к Ольге. Попытался анализировать: может, это потому, что помог? Известно же, больше всего человек любит тех, кому добро сделал. Но вот сегодня наконец понял. Нет, не потому. Меня к Ольге как к женщине тянет. А вдруг она своего друга сердечного вспомнит? Дегтярев ведь ей не отец и не брат, я правильно понял?

Таврин кивнул: правильно.

– Вот то-то и оно, – тяжело вздохнул Бурмистров.

А «асы» тем временем успели сменить тему, и теперь профессор Федулов наезжал на кандидата наук Гольдберга:

– Ты своим талантом – недюжинным, между прочим, – помогаешь разлагать нацию, делаешь из людей примитивных дураков, для которых одна радость в жизни – купить и потребить купленное. А иногда даже и не потребить, просто купить – пусть будет!

– Ты не прав! – защищался Михаил Иосифович. – К тому же сам прекрасно знаешь, человека с высоким интеллектом, духовно богатого, с твердой позицией не так легко заставить сделать что-то против воли.

– Ты сейчас рассуждаешь, как пойманный милицией вор-карманник или грабитель, – парировал Федулов и, растопырив пальцы, противным голосом прогнусавил: «Да ты че, начальник! Я ж у нормальных-то людей кошельки не тырю, а лохов сам Бог велел уму-разуму по­учить!»

– Ты меня еще к преступному миру причисли, – обиделся Гольдберг. – Вот скажи: тебя самого реклама хоть раз к какой-нибудь никчемной покупке сподвигла?

– Ты хватил! Я, между прочим, психологию не хуже тебя знаю, а потому защищен. Вроде как защищен. «Вроде» – потому что пару раз ловил себя на том, что в магазине моя рука сама собой тянется к барахлу, рекламой которого последние полгода меня каждый день достают из ящика. Заметь, не состав смотрю, не в технических характеристиках пытаюсь разобраться, а хватаю – и в тележку. И это я, один из ведущих специалистов в области психиатрии, психотерапии и неврологии! А что говорить о простых смертных, ничего не ведающих о ваших подлых приемчиках?

– Да почему подлых-то?! – Гольдберг в сердцах бросил на стол салфетку. – Мы что, жизнь людям калечим? Психику уродуем? Сам же говоришь, они счастливы, когда покупают, когда несут красивые пакеты из магазина. Вот и выходит, что мы дарим людям радость от осознания содержательности их жизни… Коммунистиче­скую идеологию с ее верой в справедливость, упорядоченность мира у народа отобрали? Ото­брали! А взамен что? Ничего! И люди растерялись. Мир оказался разорванным на куски, живущим по неизвестно каким, но уж точно не альтруистическим законам и правилам. Как в таком существовать? Как вообще понять, к чему стремиться? Да если хочешь, если б не реклама, не все эти мыльные оперы, у нас в стране и самоубийств бы на порядок больше было, и преступность бы за все мыслимые пределы зашкаливала! А так человек видит на экране большой ухоженный дом, в нем счастливую семью, красивых, здоровых детей. Видит и думает: а ведь у меня вот так же может быть, ведь и я такого достоин. И у него уже есть цель, есть пример…

– Вы, между прочим, и почившую в бозе коммунистическую идеологию на службу себе и своим заказчикам пристроили! – не дал Гольд­бергу развить мысль профессор. – В каждой второй рекламе: «Тот самый чай!»; «Такой кефир мой муж любил пить, когда ездил в пионерлагерь!»; «Такое масло делали, когда я была совсем маленькой!». Эксплуатируете народную ностальгию по старым, стабильным временам, окунаете людей с головой в детские светлые воспоминания – и тут же информацию о своем товаре пихаете! Раньше хоть только продукты подобным образом рекламировали, а теперь, вон, до стирального порошка добрались. А дикторы! Дикторы еще советского телевидения, которых вы в свои ролики тащите! Народ же, особенно старшее поколение, их слова как установку, как приказы партии и правительства воспринимает!