Глядя на него, Скотт чувствовал, как фигура колеблется, становится прозрачной.

Завертелся ветер, скрыл ее с глаз.

За ней стояла прокатная машина.

Машина стояла, как сугроб, наполовину утонув в снегу, железная Горгона, заснувшая под снежным покрывалом. Скотт открыл пассажирскую дверцу, глубоко вдохнул воздух, рухнул на сиденье, растирая руки. В кабине так же холодно, но укрыться от ветра — уже облегчение. Ключи торчат в зажигании — потребовалось три попытки, чтобы просто схватить их отмороженными пальцами, хотя и после этого мотор только кисло чихнул и не стал заводиться. Он все крутил ключ, нажимал на педаль газа, потом побоялся посадить двигатель и сдался.

Открыл бардачок, надеясь обнаружить фонарик, возможно сунутый туда по милости прокатной конторы. Разумеется, не обнаружил ровно ничего, ни аварийного маячка, ни даже спичек, которые помогли бы проделать дальнейший путь. Отдышавшись и вернув рукам некое подобие жизни, заставил себя вылезти.

Подумал о высоком мужчине на дороге, присевшем над кучей кровавого дерьма и ухмылявшемся ему.

«Могу идти, — решил он. — Могу идти вечно, если придется».

Прошел сквозь старые чугунные ворота, впервые привлекшие взгляд, когда он заставил Соню поехать на место гибели отца.

Через пять минут оказался на обочине шоссе и стал ждать.

Скотт потерял счет времени. Абсолютно не представлял, долго ли тут стоит, сунув под мышки голые руки, притоптывая для согрева ногами, дрожа до боли в ребрах и ужасной усталости мышц живота. Не проехало ни одной машины, ничто не шевелилось, кроме него и равнодушно гаснущего света звезд за миллионы миль. Только он и пустая дорога, безжизненная, как история. Через какой-то промежуток времени он почти решил вернуться к прокатному автомобилю, снова попробовать запустить мотор или хоть обогреватель включить, но побоялся пропустить Соню.

Побоялся того, что, возможно, увидит в лесу.

Наконец, прождав целую жизнь, увидел вдали фары, которые набирали яркость и силу, бросая на дорогу новые тени. Гул мотора приблизился, машина подкатила. За рулем сидела Соня в черной вязаной шапке, из-под которой выбились пряди волос. Вытаращила на него глаза на манер женщины, притормозившей на месте аварии.

— Скотт! У тебя жуткий вид!

Он попробовал что-то сказать и не смог — слишком сильно дрожал и голос потерял. Упав на сиденье, ощутил лишь тепло, и в тот же миг ночные кошмары смыла волна первичной благодарности.

— Держи кофе. — Она взяла хромированный термос, стоявший между сиденьями, налила ему чашку. По-прежнему трясясь, Скотт поднес ее к губам и стал глотать горячую крепкую жидкость, пока не начал таять лед в горле. Благодарное бормотание прозвучало, как непокорный гвоздь, вытаскиваемый железным ломом. В суставах пальцев медленно и методично разливалась боль. Светящиеся часы на приборной доске показывали 01:14.

— Мы застряли, выехав из бара, — сказала Соня. — Мне пришлось выйти, откапывать.

— Кто «мы»?

— Со мной Генри был. Я его к своему отцу отвезла. Эрл присмотрит за ним.

— Где мой брат?

Она на него посмотрела, возможно, пожала плечами — в плотном пальто трудно сказать.

— Точно не знаю. — Глаза из-под челки пристально его разглядывали, глубокий вопросительный взгляд пробил в нем какую-то брешь, чего не смог сделать кофе. Слова полились без дальнейших понуканий. И Скотт все рассказал — о находке черного крыла и тела Колетты, о том, как услышал ее голос по телефону. Докладывал с минимальным выражением, отстраненно излагая события, эмоциональная составляющая которых так же онемела, как внутренность его тела.

Когда закончил, Соня медленно проговорила:

— Что с тобой происходит?

— Разве не видно? — Он вытащил сотовый. — Потерял рассудок.

— Кому звонишь?

— Шерифу.

Она выхватила у него телефон так внезапно, что он покорился.

— Подожди.

Скотт нахмурился.

— Чего? — И впервые заметил, что они едут по шоссе к северу, а не к югу. — Почему мы не возвращаемся в город?

Соня глубоко вдохнула и медленно выдохнула через несколько секунд. Когда снова заговорила, голос звучал иначе, незнакомо, как у того, кто ведет ночью машину и чье лицо видно только частично.

— Ты должен кое-что увидеть.

— Где?

— Однажды твой отец зашел в бар, — сказала она. — Это было около года назад, прошлой зимой, и мы с ним там сидели одни. Он пробыл несколько часов… кое-что рассказал. Взял с меня обещание никогда никому не говорить, особенно тебе и Оуэну. — Она говорила очень медленно, почти с болезненной целеустремленностью. — Но я вряд ли смогу молчать после того, что от тебя услышала.

— В чем дело?

— Увидишь. Это далеко.

— Где?

— Дальше к северу. Тебе надо немного поспать.

— Не могу.

Он откинул голову на спинку сиденья, закрыл глаза. Несмотря на страшную усталость, думал, что ни в коем случае не заснет. И заснул.

Когда Скотт проснулся, еще было очень темно, крупные, вырезанные ножницами снежинки кружились в свете фар. Соня за рулем разговаривала по телефону так тихо, что ничего не разберешь, машина подъезжала к большому незнакомому серому зданию.

На часах 04:05.

Он кашлянул, и в обожженных ветром руках отозвалась острая боль.

— Где мы?

— В Пайн-Хевене.

— Никогда не слышал.

— Примерно в ста пятидесяти милях к северу от Милберна. — Она остановила машину и вышла. — Иди за мной.

Снова холод, только гораздо хуже. Ужесточавшийся северный климат врезался в неподготовленное полусознание жестью и железными стружками. Сон усугубил страдания, и отчасти хотелось вернуться в сонное забытье, которое несло его на север в тепле, в бездумной пустоте.

Вместо того Скотт сгорбился на пронзительном ветру, сунул руки в карманы, слепо следуя за Соней вдоль стены огромной постройки под жужжащими дуговыми натриевыми лампами. Сама протяженность и конфигурация здания как бы усиливала ветер, затачивала его, как лезвие, пока кости не опалило огнем. Он увидел воспаленными глазами кнопку с табличкой «Для входа нажать».

Соня прижала ее пальцем. Через минуту серая дверь щелкнула и отворилась, открыв больничный коридор, производственные зеленые стены, потертый кафельный пол под длинными флуоресцентными трубками. Несмотря на обещание тепла и света, Скотт заколебался, удержанный запахом чистящих средств и мастики для пола, который почти не пересиливал смешанные запахи тел, пота, мочи, экскрементов, копившиеся годами.