Нет границ времени, примет пространства, нет во мне приземлённой горечи и разрушающих эмоций.

Безбрежное пространство добра. Обволакивает мягкое тепло, солнце, невидимое глазу, греет ровно, ласково. Словно во сне, но реальность чётко присутствует.

Мне комфортно, воспоминания не угнетают.

Появляются звуки. Гулкие, как из проснувшегося органа в пустом, огромном помещении.

Они перерастают в птичье щебетание. Я пытаюсь подражать. Птицы замолкают ненадолго, прислушиваются и снова возвращаются к своим привычным песням.

Они не знают других и не умеют их петь. Им достаточно своей песни.

Весёлые, живые органчики в радужном оперении.

Я прежде летал по-другому. Мой полёт не похож на парение пылинки, пёрышка. Или воздушного шара на верёвочке.

Это другое знание. Оно вызрело через другое зрение, породило другой ряд предощущений.

Однажды мне показалось, что моё сердце висело на тонкой паутинке и ножницы смерти её перерезали.

Я мгновенно задохнулся, тотчас же наступило облегчение.

И началось скольжение в затейливом жёлобе, похожем на бобслейную трассу. Сверху вниз, по извивам перепадов. Проношусь невесомо, не касаясь поверхности. Странно, меня не обдувает встречным ветром, хотя движение стремительное, но трения нет.

Вокруг – пышное многоцветье пространства. Цвета назойливые, химически неестественные в яркости своей. Пузырится, мгновенно увеличивается в размерах, заполняет всё вокруг, обступает меня, я безболезненно прохожу сквозь эту объёмность, мне совсем не трудно это сделать, нет физического прикосновения, и дышится легко.

Так я летал прежде, теперь же прибавилось ощущение невесомости. Нет физических законов, оков земного тяготения, и лишь безграничность пространства. Даже не надо смотреть по сторонам, чтобы это понять.

Тяготение жизни и притяжение счастья.

Слово «счастье» кажется неуместным, но оно напрашивается само, и не сразу найдёшь ему синоним.

Мне это слово непонятно, я не знаю, что это такое и можно ли его сейчас применить.

Как я здесь оказался? Через какие кусты и колючки тернистых воспоминаний, аллюзий прорвался сюда, в неведомую новизну.

Какое дать определение тому, чего нет, но внутри чего находишься?

Я достиг какого-то уровня, состояния и замер без движения, но не упёрся во что-то раз и навсегда сформировавшееся, а лишь застыл, зная, что не упаду, не причиню боль себе, кому-то ещё.

Это пространство насыщено кислородом. Есть ли кто-то рядом?

Да и не нужен мне сейчас никто. Моё одиночество комфортно. Я не был здесь прежде, но из этого состояния мне не хочется уходить, потому что оно мне кажется знакомым и уютным.

«Нуль-состояние». Я вернулся к началу, и этого достаточно, чтобы оно протянулось бесконечно и отсюда можно было обозревать прежние перевоплощения.

Я могу длить это наслаждение сколько пожелаю…

Я возвращаюсь в библиотеку.

Я назову роман «Замок».

Вдруг вспоминаю, что заканчивается первое тысячелетие. Роман я напишу не скоро. Я на полпути к роману.

Но ведь это же – Кафка! Разве может быть Кафка на пороге первого тысячелетия? Нет, конечно. Он будет в своё время, много позже, и уйдёт, разочарованный в творчестве, невостребованный читателями при жизни, и лишь душа его узнает о том, что он стал писателем мирового масштаба.

Я встретил его сейчас.

И задумался – стоит ли писать роман, если он будет написан гениально другим, более достойным, хотя и не скоро?

Вспомнил о жене. Захотелось, чтобы она была здесь. Подспудная досада, оттого, что её нет сейчас рядом.

Окончательно понимаю, что мне не удастся написать роман – не хватает усидчивости, сосредоточенности.

Глубоко вздыхаю.

Открываю глаза и делаю сэлфи.

Включаю камеру, рассказываю вслух о путешествии, парении в чудесном. Слушаю и не узнаю в тишине свой голос и себя в этом повествовании.

Фоном вплывают другие голоса.

Они возвращают туда, откуда началось путешествие.

Разные люди.

Я не интересуюсь, кто они, почему сейчас присутствуют здесь. Мне не нужны посторонние.

Когда в мою тишину вероломно врывается картавый вороний крик или звонкое чириканье воробья, я это чувствую сразу.

Появляется страх при мысли, что я перейду в иное измерение, чтобы уже не вернуться.

Я выключаю камеру.

Смотрю на высокие деревья леса, туда, где условная линия очерчивает видимость, данную зрачку.

Понимаю, что ухожу. Нет – улетаю.

Легко.

Страх исчезает, я улыбаюсь.

Роняю голову на книжку, медленно превращаюсь в подвижный пузырёк кислорода.

Теперь уж насовсем.

Мне невыразимо хорошо и сладостно.

Свет фонарей на снегу – синеватый, фиолетовый в изломах. От этого ещё холодней, если долго смотреть.

Зима обильна снегом, коварна перепадами температуры. Хрусткая наледь под ногами готовит подлую подножку.

Сосульки свисают прозрачные, нацелены вниз, опасно.

Людей мало. Вечер. Будний день уставшей зимы закатывается в темень.

Автобус старый, добитый, может быть, это его последний сезон. Так жалобно он стонет на ухабах.

В салоне жарко, удушливо в зыбкой вате сизого тумана. Откуда-то снизу, из-под пола, сквозь дырявый корпус пробивается в салон дымный выхлоп солярки. Глаза щиплет слезоточиво.

Мальчик. Нескладный подросток. Черты лица мелкие, скуласт, подбородок выдаётся вперёд, и в зимней шапке голова кажется квадратной.

Он троеперстием делает проталинку в наледи окна. Дышит морозным холодом инея. Кажется ему, что это спасение от автобусного угара.

Мрак и бесприютность зимы сменяются освещёнными пятнами. Здесь люди, суетливая жизнь городской несуразности. Окраина.

Проталинка затекает студёной влагой. Пальцы холодные мальчик прикладывает ко лбу. Ему нравится.

После усиленного дыхания на ледяное окно – охлаждает разгорячённый лоб. Ему вдруг кажется, что если ещё растопить лёд пальцами, то получится дырка на улицу. Тогда он прислонится ртом к дыре и спасётся от автобусного удушья.

«Избушка ледяная, избушка лубяная», – думает он, погружаясь в лёгкое забытьё.

Большая серая папка из дерматина, с рисунками и эскизами внутри, топорщится рядом на сиденье. Две ручки из растрёпанных витых верёвок. Углы изломаны, потёрты.

Урок рисования закончен. Домой ехать почти час, с пересадкой в метро.