Большую часть следующего дня я провела в постели — в припадке настолько черного уныния, что мне даже не удавалось оторвать свою голову от подушки. Я рычала на горничную, заказывала еду, но не могла сделать и глотка, поглощала чашку за чашкой черного кофе, и наконец нервы мои раскалились так, что заболели даже глаза. Пытаясь найти утешение, я посмотрела, не пришло ли мне что-нибудь по электронной почте, однако в итоге мне стало только хуже.

«Привет, Лара, — гласило послание. — Надеюсь, тебе приятно в этой самой Франции, Италии или там, куда тебя еще занесло. Операция, в которой я принимаю участие, затягивается дольше, чем я мог ожидать, однако все идет хорошо. Как бывает всегда, подобные поручения оказываются просто скучными. Скоро вернусь домой. Надеюсь, что застану дома и тебя. Я люблю тебя. Роб».

Я набрала ответ:

«Привет, Роб. В Италии просто отлично. Мне осталось урегулировать здесь пару вопросов, а потом я сразу вернусь домой. Надеюсь на скорую встречу. Я тоже люблю тебя. Лара».

Нажав на клавишу, я отправила письмо, а потом некоторое время просто сидела и смотрела на экран. Роб никогда не признавался мне в любви, хотя, по-моему, любил меня — по крайней мере каким-то собственным способом. Но следовало ли ему делать это уже на следующий день, после того как я провела вечер в компании обаятельного итальянца? Если подумать, я также не признавалась ему в собственных чувствах. Интересно, что заставило его сделать такое признание именно сейчас, пусть даже и в электронной форме. Оставалось только надеяться, что короткое и бодрое послание не прикрывает собой столь же сложную, как моя, ситуацию — учитывая и ту историю, в которую я впуталась, и проведенный вчера вечер. Если так, он отнесется к моему письму с той же подозрительностью, что и я. Настроение мое сделалось еще хуже.

* * *

Около девяти вечера я осознала, что у меня остается две возможности: засесть в своем номере, изучая скучный внутренний дворик, прислушиваясь к звукам дождя и стараясь не замечать наполнявших комнату кухонных ароматов, пока я не рассыплюсь на части, или же примириться с судьбой, каковой она ни была бы, и сделать то, что я оттягивала уже примерно три дня.

К десяти вечера я уже приняла душ и катила по дороге в автомобиле. В тот миг мне казалось, что мое личное искупление как раз и заключается в поездке по совершенно не соответствовавшей собственному названию Аутострада дель Соле, под шелест дворников по стеклу и шум дождя.

— Входите, входите, — пригласил меня Сальваторе, друг Лолы.

— Простите, что я явилась так поздно, — сказала я. — Но мне нужно где-то остановиться. Могу ли я рухнуть на ваш диван, на пол, куда угодно?

— Я не позволю вам сделать этого, — ответил он. — У меня есть комната для гостей. Они посещают меня нечасто, но кровать, по-моему, достаточно уютная, и я буду рад предоставить вам эту комнату. Только, прошу вас, скажите мне, что вы вернулись с хорошими новостями. Скажите мне, что вы нашли бизнесмена, который собирался вернуть гидрию, что он готов все объяснить и моя Лола скоро окажется на свободе.

— Увы, нет, — ответила я, и он сразу заметно расстроился. — Я нашла этого человека, но оказалось, что принимала за него другого.

— Расскажите мне все, — сказал он. — Идите сюда, садитесь и рассказывайте.

Так я и поступила.

— Как, по вашему, если я расскажу эту историю в полиции, тому же самому Массимо Лукка, он поверит мне?

— Нет, — ответил он.

— Ну, тогда мне просто придется заявить ему, что гидрия принадлежит мне. Ничего другого просто не остается. Не знаю, почему Лола не сказала этого им сама, однако, насколько я понимаю, она промолчала обо мне.

— Едва ли это поможет.

— А знаете, вчера, в это же самое время, — я посмотрела на часы, — я находилась в обществе очень приятного человека. Я была у него дома, и он подарил мне свою картину.

— Так? — сказал Сальваторе.

— Дело в том, что я не свободна, — объяснила я. — Моим партнером является полисмен, и в настоящее время он находится на выполнении какого-то задания, о котором я ничего не знаю, но не сомневаюсь в том, что оно опасно.

— И вы опасаетесь, что нарушили условия вашей связи?

— Я не стала бы останавливаться у вас, если бы это было так.

— И как бы вы почувствовали себя, если бы ваш друг, ваш полисмен, находящийся на опасном задании, провел вечер с какой-нибудь новой знакомой?

— Не знаю, что именно ощутила бы я в подобном случае, однако превосходно понимаю, что именно является самой ужасной частью моего положения, — сказала я. Он молча ждал продолжения.

Я развлекалась в Риме, ела вкусные блюда, пила отличное вино и флиртовала с незнакомцем, в то время как Робу, возможно, грозит опасность, а Лола увядает в тюрьме.

— Возможно, именно таким способом вы разрешаете для себя сложные ситуации.

— Возможно. Знаете, последние несколько лет я была в достаточной мере довольна собой, своими взаимоотношениями с миром. Конечно, я понимаю, что представляю собой далеко не идеал, однако я научилась преодолевать это чувство. А теперь по какой-то причине мне кажется, что гаже меня нет никого на всем свете. Я не знаю, что мне теперь делать. Я так устала, мне так плохо. Я даже не понимаю, что лучше — сердиться или унывать.

— Если вы на это способны, лучше сердитесь. Это более здоровая реакция.

— Тогда на кого мне сердиться? На себя? Лола впуталась в эту историю потому лишь, что у меня хватило глупости поверить, что такая важная персона, как Кроуфорд Лейк, не только знает о моем существовании, но и стремится воспользоваться моими услугами. Какой еще глупости остается мне теперь ждать от себя? Надо помочь и себе, и Лоле, но у меня нет никаких идей в отношении того, что теперь делать.

Он коротко поглядел на меня.

— Я знаю, что вам нужно, — Сальваторе поднялся с кресла. — Во-первых, граппа. — Сняв бутыль с полки, он налил мне небольшую рюмку и сказал:

— Выпейте. Вас трясет.

— Во-вторых, — он взял большую кастрюлю, наполнил ее водой, поставил на конфорку и поджег. — Паста. Вы сегодня почти ничего не ели. — Это был не вопрос — утверждение. Он был прав.

— Макароны с чесноком и маслом, — поставив сковородку на другую конфорку, он потянулся за оливковым маслом. А для укрепления духа пепперончини, жгучие перцы. И сразу станет легче. Кстати, начать можно с одного — двух ломтей хлеба.

— И в-третьих, — он подошел к небольшому CD-плееру на окне. — Музыка. Точнее, опера. В подобных обстоятельствах хочется посоветовать что-нибудь не итальянское, может быть, Моцарта или Вагнера. Глубокая музыка рождает еще более глубокие переживания. Тангейзер или Дон Джиованни. Впрочем, нет. Пусть будет Верди. «Отелло».

Первый резкий аккорд накатил на нас.