Женщина села рядом, сделала смутное движение рукой, и молодой человек отчего-то сразу понял, что она дернулась погладить его по голове, по холке — но не решилась, испугавшись его всегдашней ершистости, заставляющей отвергать любую ласку… А Илье так вдруг этого захотелось! Простого домашнего жеста, и — маленьким побыть. Только сейчас, в последний раз — и повзрослеть навсегда. Но не скажешь же: «Погладьте меня, пожалуйста!». Или скажешь? А, какая разница! Илья взял ее большую жесткую руку и положил к себе на голову, подставляясь, как пес:

— Вот так хорошо.

Настасья Марковна с мягкой силой провела ему по волосам — раз, другой — и действительно стало легче, теплее.

— Они понимают, к сожалению… Или к счастью… Это заложено с рожденья… Никто никогда этому специально не учит детей, а они знают, — она чуть заметно улыбнулась. — Вот послушай. Когда моей дочке было два с половиной годика, она сильно заболела, жар появился, кашляла сильно… Ну, а лекарств особых не было тогда, конечно… Я ее напоила чаем с малиной, натерла грудку скипидаром — тогда все так детей лечили… И закутала, как могла: пусть, думаю, хорошенько прогреется… Но, сердце, видно, стало не выдерживать такого жара, и девочке моей стало плохо. И знаешь, что она мне сказала? Она рано начала говорить и сразу — целыми предложениями… Умненькая была… Так вот, она сказала: «Мамочка, я умираю…». Тогда я ее сразу развернула! А ты говоришь…

— И она не умерла? — глупо спросил пораженный Илья.

— Умерла. В другой раз. Я рассказывала.

Попадья помолчала не больше минуты, не дав разрастись неловкой тишине.

— Так вот, — заговорила снова, тихо и почти спокойно, как сказку рассказывала. — А потом взрослые сами подтолкнули твою сестру на дальнейшее — ведь никто же не принимает малолетних детей в расчет, да и не ждут от них ничего плохого… Наверняка же родители прямо при ней мечтали, как родят другого!

— Точно. Мечтали, — вынужден был признать Илья. — Верней, дядя Володя мечтал, а мама как бы нехотя соглашалась. Тогда сестра еще спросила — обязательно ли нужен муж, чтобы родился сынок… И мама, конечно, ответила, что обязательно… О, Господи, Господи! — он застонал, протяжно, беспомощно…

— «Божье имя, как большая птица, вылетело из моей груди…»[7], — вдруг протянула нараспев Настасья Марковна и, увидев, что юноша вопросительно встрепенулся, тряхнула головой: — Да нет, ничего особенного. Стихи незаконно репрессированного. Да, так вот, дальше. Скажи: когда приключилось это первое, действительно случайное недоразумение с таблетками, еще «скорая» приезжала, — была там сестренка? — и, на его мрачный кивок: — Ну, и все. С этой минуты твой отчим был обречен: ведь девочка искренне считала, что не будет мужа у мамы — значит, не будет и нового братика, который опять отберет мамину любовь. А дождаться нужного момента и подменить таблетки, когда тебя никто ни в чем не подозревает… И потом, когда человек их принял, выбросить пузырек подальше… Скажем, в уборную, где тот сразу утонул… Это даже не дело техники… Что касается маминой подруги…

Илья поник еще больше:

— Да я и сам понимаю. Даже лучше вас. Потому что, когда еще дядя Володя жив был, мы с ним вместе видели, как Анж… она, в общем… чуть эту вазу на землю не столкнула. Нечаянно… Но при этом сама чуть с балкона не упала и запомнила, конечно, что та неустойчивая… А тетя Валя так «удачно» лежала… Как специально. И ведь не первый же раз! То есть, Ан… сестра… и раньше присмотреться могла, примериться… И тут подходящий момент — мама болтает с молочницей… Да. Да. Так и было.

— Помнишь, ты рассказывал, что подруга маму утешала, мужа какого-нибудь подыскать обещала? — Быстро спросила попадья. — И вполне в ее силах было свое обещание выполнить. Да? Вот то-то и оно. И выходило, что сестра твоя провернула все напрасно: скоро появится еще один муж, а потом и новый младенец-соперник… Так что ваза-то была, скорей всего, чем-то вроде акта отчаянья — но не таким уж трудным, потому что руку она себе уже, можно сказать, набила. Люди так легко «устранялись»… И вот что, Илья. Постарайся принять это спокой… Ну, просто принять… Если она поймет, что ты догадался, — и тебя устранит. Человек хрупок и уязвим. Мы даже не представляем, сколько смертей стоит вокруг наизготовку. И, чтобы нас убить, достаточно просто активировать одну из них… И притом, дитятко вошло во вкус.

Илья вздрогнул:

— А кот?! Кота-то моего она зачем отравила? Он-то ведь ей жить не мешал!

— Потренировалась сначала, — открыто усмехнулась попадья.

— Она тоже умная девочка…

— Но… ведь вы же понимаете, что бесполезно говорить об этом матери?! — спохватился Илья. — Господи, что же делать?! Господи, Господи, Господи…

Настасья Марковна медленно наклонила голову и еще медленней сказала:

— Ну, вот ты сам и ответил. Оставь на… Его волю…

— Я больше дома жить не стану, — решил он. — Я… никогда не смогу ее видеть. Я уйду в ремесленное и добьюсь общежития. У меня есть цель в жизни… Может быть, даже и талант, да… Мое предназначение — стать художником, и я…

Попадья сдвинула брови:

— Да откуда ты знаешь, какое оно на самом деле!.. Ты просто хочешь, чтобы было таким. Но профессия — не предназначение… Это… Ну, надо же чем-то заниматься, что не противно… А назначением может оказаться всего лишь маленький на вид поступок. Один за всю жизнь. Выполнишь его — живи дальше, тебе и поблажки еще дадут. А не выполнишь — до свидания. То есть, прощай. Потому что другого смысла здесь околачиваться у тебя уже не появится… Впрочем, иногда дают и второй шанс. Редко. Хотя тебе, по-моему, особенно беспокоиться незачем: ты-то свой экзамен сдал.

Даже сквозь всю грузно навалившуюся непреодолимую печаль, перед на глазах развертывавшейся перед ним неведомой бездной, Илья сумел напоследок удивиться:

— Я? Уже выполнил свое предназначение? Это вы хотите сказать?

Светлые глаза смотрели прямо и грустно, меж бровей словно застыла отвесная игла:

— Ты окрестил братика. Ты сделал саму смерть перед ним бессильной. Ты подарил ему бесконечность, хотя мог отнять, — краешки ее губ чуть приподнялись: — Теперь тебе, наверное, разрешат побыть и художником тоже…

Илья задержался на даче. Он забрал документы из новой школы прямо перед первым сентября и успел записаться в техническую, где готовили маляров-штукатуров; проучился там год, питаясь по бесплатным талонам, пристроившись в рабочее общежитие и получая маленькую стипендию. Изредка навещал маму, — но только на работе, родной дом стал для него навсегда запретным.

На тревожные материнские вопросы отмалчивался, глядя в пол, сестру больше никогда видеть не пожелал. На следующий год он подготовился к поступлению в Ленинградское художественное училище.

Он отчетливо видел обшарпанные казенные стулья в закутке у зала суда, безнадежный, как разбавленное до неприличия молоко, свет длинных гудящих ламп под испещренным трещинами и пятнами потолком, осунувшееся, словно после гриппа, лицо своей без пяти минут бывшей жены.