— Я знаю его. Вернулся в «Рокси Мьюзик», — машинально ответил Макото. — Я узнаю Брайана Ино даже в гриме и перьях.

— Ты читал его новую книгу? Ту, про один год в девяностых?

— Профессор Ино очень хороший писатель, — кисло проговорил Макото. Повозив языком во рту, он выдал цитату: — «Никогда не делать того, чего никто никогда не думал не делать».

Старлиц обдумал сентенцию. Не много европейцев осмелились бы такое написать.

— Да, Ино — тяжеловес.

— Я веду дневник 1999 года. Называется «Окольная стратегия». — Макото поднял глаза, продолжая вяло помешивать свое варево. — Ты ведешь дневник. Регги?

— У меня принцип: не оставлять письменных следов.

— Ты вечно в бегах. Тебе пускать корни, так лучше для тебя. У тебя маленькая девочка, ей будет лучше с большим домом.

— Кому ты это говоришь? Помнишь, я сам говорил это тебе. Я — тебе.

Макото изобразил улыбку сфинкса.

— Значит, у нас равновесие.

В кухню вошли две служанки Макото — в форме, чистенькие и радостные.

— Мы снова нашли на диване многоножку, босс, — доложила одна по-японски.

— Здоровенную коричневую лентяйку или шуструю голубенькую, из ядовитых?

— Большую коричневую, босс.

— Тогда не бойтесь, ее сожрут гекконы.

— У тебя тут многочисленные жуки? — спросил Старлиц на своем неудобоваримом японском.

Макото грустно кивнул.

— Ты не поверишь, братец! Это сырость. Мы каждую неделю или примерно собираем плесень от пластиковых стен, но жуки живут под домом, на сваях, и размножаются в мертвых пнях от макадамий. — Макото в задумчивости почесал круглую пышноволосую голову. — Самое худшее здесь — постоянный соленый бриз. Сожрал все мое студийное оборудование. Машины, компьютеры, магнитофоны, ну как это назвать: все портится.

Служанки тем временем подплыли к рыжему от ржавчины холодильнику и стали вынимать из него фрукты. Они двигались бесшумно, с непередаваемой истомой, словно под гипнозом. Одна нарезала большой сочный плод манго керамическим японским ножиком цвета крабового мяса, другая включила дряхлый кухонный комбайн «Браун». Кто-то в глубине дома включил бухающую запись балийского гамелана.

— Да, ржавчина — это целая проблема, — посочувствовал Старлиц.

— Домашние растения, однако, — проворковал Макото. — На этом острове лучшая в мире вулканическая почва. У меня бонсай на заднем крыльце под три метра!

— Бонсай, такой большой?

— Шутка.

— Извини, мой японский тоже заржавел от редкого применения.

— Если честно, Регги, та безграмотная чушь, которую ты нес тогда в баре в Роппонги, была не японским языком, а твоим собственным уникальным личным диалектом. Реггийским.

Макото слил из кастрюльки воду и вывалил лапшу в конический глиняный сосуд.

— Ты ешь лапшу! — приказал он Зете по-английски. — Наслаждайся!

— Мне нужны палочки! — заявила обрадованная Зе-та. Вооружившись палочками, она стала со скоростью пылесоса втягивать в себя лапшу, довольно хлюпая.

Макото устроился на подушке хромированного табурета.

— Сначала мне показалось, что она на тебя не похожа, но теперь я могу чувствовать сильное семейное сходство.

— Хай[58]. — Старлиц поблагодарил хозяина дома вежливым японским кивком.

— Очень приятно познакомиться с этой юной леди. Однажды ты уже упоминал про свою дочь, но тогда я решил, что все увязнет в этих невозможных американских джунглях развода и опеки. Ничего не собираюсь выпытывать.

Старлиц отвесил встревоженный полупоклон.

— Прости, что я оставил группу. Это моя вина. Gomen nasai[59].

— Регги, брат мой, верь мне, я все понимаю. Это проблема giri и ninjo[60]. Либо одно, либо другое. Такова человеческая жизнь. Человек должен следовать своей карме, понимаешь? Меня устраивают оба пути.

Зета недовольно отвлеклась от заметно уменьшившейся горки лапши.

— Хватит болтать по-японски! Тем более хватит болтать по-японски про меня!

— Хочешь в магазин? — простодушно спросил ее Макото.

— Потратить денежки? Конечно!

— Твой отец и я, мы пока поговорить немного о деле. Кэтс отвезет тебя в хороший магазин на набережной в Лихуэ. Ты покупать все отлично. — Он повернулся к беспечной служанке: — Кэтсу, отвези этого неместного ребенка в город. Покажи ей все лавки с безделушками. Расплачивайся карточкой MasterCard, на ней деньги на развлечения.

— «Лексус» на ходу, босс?

— Вроде бы.

— Хорошо.

— В Лихуэ нас знают, — сообщил Макото, доедая свой «Спам». — На таком маленьком острове все друг друга знают. Привозишь ораву в двадцать ртов из Токио и за большой стол в «Таишо» на южном берегу — единственный на Кауаи суси-бар, где кормят свежими кальмарами. О каждом твоем шаге все известно всем. Здесь все друг за другом смотрят. Даже у англо-американцев есть азиатские ценности. Так что твоя дочь будет в порядке.

Доев лапшу, Зета объявила:

— Мне надо в туалет, папа.

Макото молча указал на крапчатую «плайбуковую» дверь. Отец и дочь направились туда. Доверчиво глядя на Старлица, Зета спросила:

— Папа, Макото хороший?

— Он очень богат.

— Но ведь он хороший? Он не злится на тебя из-за «Большой Семерки». И лапша у него что надо.

— В общем, если копнуть на десять — двенадцать слоев вглубь, заглянуть под все контракты, махнуть рукой на все записи, гастроли, все случаи, когда его обманывали, все усилия, которые он прилагает, чтобы остаться самым модным сукиным сыном в мире, то можно сказать, что Макото хороший.

Заблудившись в лабиринтах дома, они забрели в спальню Макото, где среди леса из сандаловых ширм стояли две кровати под цветастыми покрывалами. Оттуда их сразу прогнал сырой эротический дух пачули, мускуса и злаковых проростков. Но Старлиц успел заметить у изголовья Макото потрепанный томик «Норвежского леса» Харуки Мураками.

Макото был одержим этим писателем. С преданностью фанатика он прочел все его романы: «Охоту на овец», «Дэнс, дэнс, дэнс», «Страну чудес без тормозов», даже неподъемные «Хроники заводной птицы» — полцентнера вареной редиски для неяпонца, зато оскорбительный и одновременно преображающий культурный опыт для японца.

Первый роман Мураками «Норвежский лес» стал повествовательной основой всего его творчества. Герой, неисправимо избалованный, до крайности чуткий, с потрясающе хорошим вкусом в одежде и музыке японец, совсем уже собрался наложить на себя руки, но первой с собой кончает его подружка. Только толстокожие неяпонцы способны счесть этот сюжет смешным, для японцев же эта история наполнена сексуальной, политической и экзистенциальной правдой.