— Группа купается в деньгах, — тихо ответил Виктор. — Туры, новые шмотки.

— Отлично.

— Новый альбом. Песни на турецком.

— Серьезно?

— Француженка умерла.

— Как жалко! Француженка, единственная настоящая певица?

— Это случилось по ее собственной вине. Дурочка, нанюхалась какого-то ядовитого белого порошка на вечеринке в Ереване. Озбей уже нанял новую Француженку — марокканку из арабского квартала Парижа Шебу Анжелик, певицу «рай» в изгнании. Удачное приобретение: публика от нее без ума. По сравнению с ней прежняя Француженка — все равно что бланманже недельной давности.

— Мне не верится, что Француженки больше нет…

— Хотите верьте, хотите нет, но она мертва. Мертвее не бывает. Я видел, как отправляли на родину ее тело. А эта новая Американка, боже!

— Ты с ней не переспал?

— Я — нет, в отличие от Озбея. И его дяди-министра. И дядиного босса. Муж Тансу Чиллер, бывшего премьер-министра, и саудовский принц подарили ей по золотому «мерседесу». Гуляка сынок азербайджанского президента подарил Американке сто тысяч долларов в ереванском казино. Она разделась догола в степи в…

— Дальнейшее дорисует мое воображение.

— Она тоже молодчина, не хуже Озбея, только… только по-женски. Как поп-звезда.

— Ты совершенно уверен, что Француженка умерла?

— Как Наполеон, Леха! Мертвее Минителя[52].

— Тогда это очень серьезно. Я еще позвоню. — И Старлиц повесил трубку.

В новеньком, только что открытом аэропорту Денвера они сели в самолет, и Зета немедленно уткнулась носом в матовое стекло иллюминатора.

— Папа, ты волшебник! Никаких экзаменов! И Гавайи! Никогда не была на Гавайях. Мы займемся серфингом? Вот это жизнь!

На заре двадцатого века весь остров Кауаи аккуратно возделывали шесть олигархических кланов. То были англо-гавайские плантаторы, люди, похожие упрямством и решительностью на Скарлетт О'Хару, хотя носили саронги, а не кринолины. Только самая ужасная катастрофа могла бы их заставить продать родину. Но в 1992-м страшный тайфун Эль-Ниньо разорил Кауаи. Плантации ореха макадамии, превращенные наводнением и ураганом в месиво из голых стеблей, выскользнули из рук разом обнищавших владельцев. Макото победил на торгах, но заключила сделку Барбара. Появившись, как видение, в местном подобии Тары[53], она собрала безутешных гавайских фермеров и безупречно исполнила местную сентиментальную классику «Пупу Хинухину». Бабушка, хранившая поеденную термитами дарственную на землю, выданную еще королевским двором Лилиуокалани, пролила слезы облегчения. Клан избежал невыносимого ритуального унижения. Ведь Макото и Барбара были артистами, они умели петь.

Барбара, японская поп-звезда первой величины, не была настоящей японкой. В ней была перемешана китайская, ирландская, польская и филиппинская кровь, ибо ее произвела на свет семья переводчиков Госдепартамента США. Она родилась в Куала-Лумпуре, росла в Варшаве, Брюсселе, Сингапуре и Цюрихе. Барбара была раритетом, истинной представительницей заморской диаспоры имперской Америки. До высадки на белые пляжи Гавайев она ни разу не посещала территорию Соединенных Штатов.

Старлицу было легко понять Макото. С Макото он запросто ладил. Макото был, вероятно, самым технически совершенным поп-музыкантом в мире, но все его приемы, мотивы, вся его тактика оставались кристально ясны только до тех пор, пока не звучала просьба объяснить его музыку. Макото был японским хиппи и студийным продюсером. Как японец он был непроницаем, как хиппи — чудак, и его карьера в музыкальном бизнесе была необычной. Но все эти три особенности его личности полностью затмевались четвертой — тем, что он был мультимиллионером.

Зато Барбару Старлиц находил полной противоположностью Макото, совершенно неземным созданием. По поводу того, как «мальчик встретил девочку», у него были кое-какие вопросы, но суть состояла в том, что Макото обнаружил Барбару, когда та бездельничала в подвальчике «новой волны» в Шибуйе; на ней была обтягивающая кофточка, она цедила соевое молоко с солодом и находилась примерно в восьми миллионах световых лет от какого-либо признака национальной принадлежности. Подобно всем красоткам, прошедшим через стадию излишнего роста и худобы, Барбара отдаленно напоминала модель. Тогда ее устраивало пребывание в частных колючих зарослях и роль дремлющей поп-принцессы Тихоокеанского побережья.

Появившись в ее жизни, Макото понюхал сонный воздух и изрек: «Детка, будь волшебницей». Барбара очнулась, поморгала, привела в порядок волосы, губы и ногти и устроила на сцене взрыв. Просьба быть волшебницей оказалась первой искренней просьбой, с которой к ней обратились за всю ее жизнь, и вполне соответствовала ее собственным желаниям. Трудиться над ней не было необходимости.

Старлиц был не из тех, у кого могла бы вызвать сентиментальное настроение какая-то певичка, но он никогда не встречал женщин, которые так подходили бы для роли дивы, вызывающей у окружающих истерический восторг, как Барбара. Она была примадонной на сто пять процентов, откуда на нее ни взглянуть: с востока, с запада, с севера, с юга, даже сверху или снизу. Если в ней и было что-то от обыкновенного человека, то разве самая малость. Поэтому принять ее за человека было затруднительно: виделся только ее рост, думалось только о ее телосложении, слышался только ее голос.

У Барбары отсутствовало самомнение, обожание публики ничего для нее не значило. Она была ослепительной звездой Макото, возлюбленной музой музыкального гения, все равно что гитарой, евшей, спавшей, целовавшей Макото. Сам он никогда не был звездой. Он мог играть на сцене, сколотить группу, мог солировать, но при этом оставался очкастым японским хиппи с пахнущими борным мылом лохмами на голове, похожей на футбольный мяч. Зато рядом с Макото Барбара могла исполнить что угодно. Ее музыкальная пластичность казалась неисчерпаемой. Ее не смущали даже восьмисотваттные прожектора. Она могла излить все свое несуществующее сердце любому одинокому слушателю на битком набитом стадионе с силой восьмидесяти децибел и оставить его в уверенности, что идеальная любовь существует, вот только его обходит стороной. И самое, возможно, важное: Барбара могла безупречно исполнять японский синтетический «поп», индонезийский «кронконг» и «денг-дат», гонконгский «канто-поп», ямайский «рэгги» и шесть региональных вариантов «евро-диско».

Макото и Барбара — они по-разному называли свои группы, потому что постоянно уводили разных музыкантов из конюшен «Тошиба-ЭМИ» и «Сони-Эпик», — никогда не возносились на первые строки американских чартов. В семидесятых годах они гремели в Бразилии, Индонезии, Малайзии, Таиланде, Новой Зеландии, Норвегии, Финляндии, в восьмидесятых в Португалии, Гоа, Макао, на Мальте, Ибице, в Корее, Швеции, Гонконге, Сингапуре, на Тайване. Их записи попадали в десятки хитов во Франции, Испании, Голландии, Италии и Греции. Макото и Барбара неизменно покоряли Японию, где хорошо принимали даже дочерние группы Макото. Но американский рынок оставался им не по зубам, несмотря на то, что оба говорили главным образом по-английски, жили в Америке и собрали все мыслимые записи Элвиса Пресли.