— Да-да. Я сейчас сделаю. Успокоительного чаю с ромашкой и настойки пустырника туда можно несколько капель влить. Очень хорошо помогает!

— Суетись, суетись, — усмехнулась Ольга Сергеевна. — Той чайку, этой молочка горячего в постель. А я свое отслужила.

И домработница демонстративно отворачивается к стене. Олимпиада Серафимовна, грозно тряхнув серьгами и надменно вскинув голову, увенчанную пучком, уходит вслед за Валей. В коридоре некоторое время слышатся их шаги. Когда там затихает, Ольга Сергеевна поднимается, и осторожно приоткрывает дверь.

Майя снова прислушивается к шагам в коридоре. Мимо, мимо. Опять шаги. Да, на этот раз к ней. Она вся сжимается: кто же это? Как же хочется забраться с головой под одеяло, и спрятаться ото всех страхов, как в детстве! Мама, мамочка, где же ты? Где?

— Девонька, ты не спишь?

— Нет, заходите.

Ольга Сергеевна подходит к окну, открывает форточку:

— Душно тебе, небось. Медсестра-то как не для тебя вызвана. Все ходит по дому, ходит, разговоры разговаривает. Луна-то сегодня какая!… А ведь ты не Маруся, девонька. Давно хочу спросить: как звать-то тебя?

— Кто вам сказал? Георгий Эдуардович? Эдик?

— Кто бы ни сказал. Как тебя звать-то?

— Майей.

— Мать-то знает, какие штуки ты выделываешь?

— Я уйду отсюда. Как только немного поправлюсь, то сразу же уйду.

— А где ж Маруся?

— Не знаю. Мы ехали вместе в Москву, я в шестом вагоне, они в пятом, потом Маруся с Эдиком сдернули стоп-кран и сошли с поезда.

— С Эдиком? — удивляется Ольга Сергеевна.

— Да.

— А как же он там оказался, в поезде? Отродясь ведь не ездил в поездах!

— Не знаю. Я сумочку Марусину нашла, черную сумочку на длинном ремешке.

— Где ж она, сумочка?

— В чемодане, под кроватью.

Ольга Сергеевна нагнулась, пошарила рукой, вытащила чемодан:

— Ну-ка, ну-ка.

— Вам зачем? — удивилась Майя.

— Глянуть хочу.

— Но это же… Это же нехорошо!

— Хорошо-нехорошо. Много ты понимаешь, девонька. Странно, ан нет ничего, никакой сумочки.

— Нет? Как нет? Может, Нелли Робертовна взяла? Там еще были письма.

— Нет, так нет. Стало быть, Маруся у него, у Эдика, — усмехается домработница. — Вот оно как, значит. Ну, ничего. А я-то голову ломаю: чего он так суетится? Вот он, наш Эдик. Каждый, значит, в свое играет. Оно понятно — наследство-то богатое. Толь ко Листовых тут и близко не будет.

— Вы всем расскажите, да? Про меня?

— Чего уж, — машет рукой Ольга Сергеевна. — Как вышло, так вышло. Скоро само все решится. Ты спи. Я на больных да убогих зла не имею. Мать-то кто у тебя?

— Учительница.

— Вот оно как. Учительница. Та, что на портрете, значит. Вот она жизнь. Куда ж тебя гнать из этого дома? Это уж теперь, как судьба рассудит.

Утром

Судьба рассудила несколько по иному, чем предполагала Ольга Сергеевна. Откровенно пренебрегая своими обязанностями, домработница не поднялась, как прежде, с утра пораньше. Это сделала медсестра Валя. Встала в семь часов, наскоро умылась и вихрем понеслась по дому. Сколько же комнат, и в каждой надо прибраться! Пока все спят, в гостиной, в холле, в коридоре, на кухне, потом уж привести в порядок комнаты хозяев и гостей. Сто долларов в день за просто так не платят, надо крутиться. Ничего, она, Валентина, девушка работящая, ко всякому труду привычная. Женщин, которые в возрасте, еще можно понять, а вот этой Насте надо бы давно тряпку в руки взять. Ничего из себя не представляет, а туда же — госпожа!

Часов в девять Валя решилась побеспокоить и Ольгу Сергеевну. Заглянула к ней в комнатку:

— Вы мне не поможете? Столько дел! И на кухне я еще плохо соображаю. Подскажите, где что лежит, или сами сготовьте.

— Тебя наняли, ты и стой у плиты, — огрызнулась Ольга Сергеевна. — А я устала, отдыхаю. И голова болит.

Как же, болит! Валя обиделась, потому что была совершенно уверена, что та здорова. Как тут не обидеться? Ну, ничего! Ты только выйди из комнатки, а уж мы разузнаем все твои тайны! Вещи многое могут сказать о человеке. Валя была девушка не злая, но уж очень обидчивая и любопытная. С ней по-хорошему, и она по-хорошему, а уж если зацепят, то спуску не даст. Ишь, белоручки!

Часов в десять из своей комнаты вышла Настя, появилась на кухне, зевнула и произнесла:

— Кофе хочу. Валя, сварите.

— Некогда мне. Завтракать не только вы хотите. Вот сядем за стол, будет и кофе.

— А я вот скажу бабушке, и она вас уволит. Подумаешь, прислуга! Этого добра везде полно!

— Что ж, ищите.

Настя ушла, так и не получив кофе, остальные поднялись с постелей только часам к одиннадцати. Валя суетилась, накрывала на стол. Ну и публика! Есть среди них хоть один нормальный человек? Егорушка неловко сунулся помочь:

— Что делать?

— Чашки принеси.

Он тут же разбил две и засмущался:

— Надо бы чашки делать из железа.

— Ага. Из чугуна, — похлопал брата по плечу появившийся на веранде Эдик. — Заодно и мышцы подкачаешь. Ты ведь только и умеешь, что чашку ко рту подносить, а книжки, они мало весят, их тягать туда-сюда без толку.

Валя хихикнула, а Эдик подошел к ней, нагнулся, прошептал:

— Терпение, Валюша. Никто из этих бездельников вас не стоит.

Медсестра тут же раскраснелась, и полетела по дому с удвоенной энергией нарезать хлеб, носить на стол тарелки с ветчиной, с сыром, сливки, масло, мед…

— Ох, какое же утро замечательное! — потянулся Эдик.

— Что же в нем замечательного? — кисло заметила Наталья Александровна. — В доме два трупа! Милиция, как на работу теперь сюда ходит.

— Пусть это будет профилактикой преступлений, — усмехнулся Эдик. — Чтобы в доме третий труп не появился. Кто знает, не одолел ли кого-то из нас маниакальный психоз?

— Тетю жалко, — всхлипнула Настя, все еще ожидающая своей чашки кофе.

— А что-то я не вижу Михаила? — встрепенулась Наталья Александровна.

— Я послала Мишу в город, за покупками, — пояснила Олимпиада Серафимовна, тоже успевшая к этому часу проголодаться. — На правах хозяйки дома. Должен же кто-то позаботиться о том, что мы завтра будем есть. Однако завтрак сегодня задерживается. Но, ничего, Валюша быстро привыкнет.

На веранду вышел Веригин и опасливо покосился на бегавшую туда-сюда медсестру:

— Не хотелось бы вас лишний раз обременять. Я уехал бы домой, да вот, — он посмотрел вниз, на ноги, по-прежнему обутые в тапочки со смешными розовыми помпонами. — Просили задержаться, как будто я имею ко всему этому какое-то отношение!