— Товарищи! Товарищи — внимание. Внутри сразу направляемся в верхнюю кабину лифта. За мною идем по лестнице.

Экскурсовод, бля. Как Орфей, Юра боялся обернуться. Только на подходе к кассе, на самых ступеньках, скользнул по ним скучающим взглядом — сперва повысматривав вдалеке что-то совсем другое. Бабу к ним приставили нехилую, очень даже ничаво. Стояла с мужиком, Григорием Иванычем, — кагебешница небось. А может, местная. Тот утирал платком лоб, затылок, плешь «с заемом» и пару раз позволил себе обмахнуться шляпой. Рыболов на припеке. Такому сейчас впрямь штанины закатать, да с удочкой на берег, да в руки «Правду» — чтоб не клевало. А ему, понимаешь, в ногу с Трушиной шагать.

На переводчицу, в смысле на экскурсовода, Юра никогда бы не подумал, что она с ними. Потому и не заметил ее. Худая, узкоплечая, без прически. (На Западе у женщин за собою не тот уход, в России если прическа не с хорошую задницу, то можешь и в гости не идти.) Глаза тоже у нее по-иностранному смотрят… а все-таки не проведешь Юру: советская! «Товарищи — внимание». И выдала себя. Нет, в Моссад бы такую не взяли. Могла замуж выйти за иностранца — и подрабатывает экскурсиями. Такой, компромиссный, ход мысли удовлетворил Юру. Все равно, если и попробовать заговорить, то не с нею.

Увидал он и жертву Соломонова суда. Веснушчато-рыжая толстуха, от локтей до подмышек ляжки, сорокапятилетняя… или пятидесятипятилетняя? Хрен их разберет. Чувашева. Кстати, я не знаю, странно: толстые обычно не шепчутся, а говорят громко. У этой конфидент — спирохета восемнадцати лет. Выходит, больше некому слушать. А последняя, как пишут, «существо такое-то, такое-то и такое-то» — золотушное, белоглазое. Шея небось грязная, с голубой жилой — да все равно вампир побрезгует.

— Нина…

Это к ней. Отвечает с заведомой готовностью повиноваться:

— Что, Надь? (Привычка услужить старшим? Рада от рыжей отвязаться? А может, Надя за старослужащего здесь? «Пользуется авторитетом среди товарищей».)

— Ты чай свой давала кому?

— Да, полпачки, Вале Петренко.

— Мне она давала, а чего?

Валя Петренко с ходу же готова собачиться (а по фамилии — потому что есть еще одна Валя).

— Ничего, просто знать хотела.

У Нади было строгое лицо человека, желающего быть в курсе всего — конечно же, с благой целью (порой это иначе называется). Она же и была тою сиреной, что заарканила Юру: сказала, что Трушина не поспевает, а он услышал. Что касается Вали, то Валя — одна из двух помянутых худосочных, на полусогнутых ходящих, но с мускулистою икрой. Ее девятимесячная завивка была месяце на седьмом. И Надя, и Валя были ровесницы с Чувашевой, — а так что о них еще сказать? Чужие лица вообще по первому впечатлению нередко отталкивают — это роднит их со стихотворной строкой.

— Девушки, девушки, проходите, — говорит Григорий Иваныч.

Юра постарался оказаться возле лифта в компании с ними. Живой свет пленэра сменился тускло-коричневыми, кафешантанными лампами в круглых плафонах; свежий воздух — запахом советского пота, — впрочем, лотрековские клоунши тоже потеют, так что легко свалить на них. Прождав так сколько-то (кем-то, однако, скрупулезно отсчитанные минуты), они с обшарпанного дощатого пола шагнули на линолеум. В лифт набилось людей как сельдей, и не в бочку, а в трюм рыболовного траулера. Закрылась дверь, и парень-лифтер включил подъемный механизм. Выход был на противоположную сторону, перекувыркнулись…

— Пожалуйста, все держатся меня! — дважды прокричала экскурсовод, сзывая стадо.

Юра также последовал этому зову и слушал объяснения: это то-то, это то-то — объяснения сопровождались жестикуляцией.

— Мы находимся на высоте ста пятнадцати метров. Под нами открывается панорама Парижа. Это восточная часть города. В этой части расположена большая часть культурных и исторических памятников. Если вы посмотрите сюда — смотрите в направлении моего пальца, — то увидите Нотр-Дам-де-Пари… видите, как будто вам козу делают… знаменитый собор Парижской Богоматери. По преданию, он был заложен в девятом веке первым прево города Парижа Дионисием, причисленным позднее католической церковью к лику святых. Горит на солнце шлем Дворца инвалидов…

Знание самоуверенно, во всяком случае, подле незнания, когда-то нелюбознательно. Оба будут принимать какой угодно вид — как говорится, позируем, братцы, позируем. Что результат от сообщаемых или выслушиваемых сведений нулевой, обеим сторонам безразлично. А внешне — не придраться.

— А теперь перейдем на южную сторону и попытаемся отыскать дом десять по улице Святого Лазаря, где с 1907 по 1908 год жили Владимир Ильич Ленин и Надежда Константиновна Крупская. С Эйфелевой башни это сделать будет нелегко…

Пока они переходили, Юра приладился в хвост к одной, замешкавшейся.

— У нас в Москве красивей, — вполголоса заметил он, дважды при этом соврав (если не считать самого утверждения, также весьма спорного), ибо не только в нынешнем своем гражданском статусе, но и в прежнем москвичом не был; но выдавать себя за такового случалось нередко, москвичам же говорил, где-нибудь летом в отпуске: «У нас в Питере». — На Воробьевы горы поднимешься — вся она, первопрестольная, как на ладони. — Он сейчас был как брачный аферист — складен.

— А вы из Москвы? — спросила женщина.

— Да, с Пречистенки, — ответил Юра, подивившись легкости, с какой одержал над нею победу.

— А мы зассыхинские… говномесилки мы, — смущенно сказала женщина.

Подошла еще одна:

— Что, кавалером обзавелась, Сычиха?

— Из Москвы человек, не то что ты — из села Кукуева, — отвечала Сычиха, и обе загоготали этой, лишь им понятной шутке. — А это Костина, Вера. Мы ее Наукой зовем, потому что она…

Та толкнула ее в бок локтем:

— Как сброшу сейчас вниз… вагончик с пипкой, — и снова, зажав носы, прыснули — тоже лишь в узком кругу понятной шуточке.

— Очень приятно познакомиться, — чинно сказала Костина (Наука), протягивая руку.

— Коля. Вот и познакомились.

Но это была только разведка боем. Те тут же ретировались, а Юра стал прогуливаться, избегая к ним подходить. Сразу нельзя. Он продемонстрировал всем свой нешуточный интерес к видам Парижа — на открытках, к тому, чем торгует магазинчик сувениров. Списал для себя зачем-то адрес какой-то выставки. Извещавший о ней плакат воспроизводил самый шедевральный из шедевров, представленных на ней, — в расчете, что, увидав Эйфелеву башню с головой петуха — играющую на скрипке, да с взлетающими букетиками, да с катящимся по небу лицом (чуть-чуть Юриным: асимметричный нос), а вдогонку за ним — избушка, церквушка… и все это как дети рисуют цветными карандашами, — в расчете, что, увидав это, всяк бросится в Пти-Пале смотреть остальное. И что самое невероятное: ведь, опусти Юра требуемый франк в подзорную трубу, нацеленную в направлении площади Согласия, моста Александра III, барок вдоль левого берега Сены, Гран-Пале и Пти-Пале, он бы увидел изрядное скопление людей у входа в последний.