Теперь и китайцы, и синофилы закоснели в своем упорстве. Антониони замкнулся в своей скорби истинного художника и едва ли способен воспринять мысль, что дискуссия вышла уже далеко за рамки фильма и с обеих сторон – помимо ускользающих от нас политических мотивов – в ней участвуют неизгнанные призраки этноцентрического догматизма и эстетического экзотизма, а также символические надстройки, что прячут под собой материальные отношения, замедляя ход истории. Биеннале указала путь, вновь открыла возможность критической дискуссии. Будем надеяться, что этот призыв не пропадет втуне.

Уже в субботу вечером, после сеанса, повеяло воздухом более свободных прений, не привязанных к скандальности события. И показателен был тот факт, что в два часа ночи глаза журналистов были прикованы к Антониони и молодому китайскому критику, которые, сидя за столиком ресторана, с жаром обменивались мыслями и впечатлениями. В уголке, забытая всеми, сидела девчушка с мягким взглядом, время от времени вдруг вспыхивавшим чувственными искорками, и внимательно слушала, смирившись с тем, что на кону вопросы посерьезней нее и что главный герой вечера – китаец. Это была Мария Шнайдер[346], но мало кто ее узнал.

В последнее время с разных сторон слышны разговоры о нашей эпохе как о новом средневековье. Вопрос в том, пророчество ли это или констатация факта. Иными словами, мы уже вошли в новое средневековье или, как выразился Роберто Вакка в своей тревожной книге, нас ожидает «ближайшее средневековое будущее»[348]? Его утверждение касается деградации крупных систем, типичных для технологической эры; они слишком большие и сложные, централизованной власти не под силу управлять ими, и даже эффективный управленческий аппарат не может координировать их по отдельности; эти системы обречены на крах, а в результате того, что все разладится и будет прокручиваться вхолостую, вся промышленная цивилизация окажется отброшена назад. Рассмотрим наиболее мрачную версию из тех, что выдвигает Вакка, своего рода футуристический сценарий, с виду весьма убедительный.

Представим себе, что однажды в Соединенных Штатах из-за случившейся одновременно автомобильной пробки и аварии на железной дороге персонал большого аэропорта не сможет добраться на работу в свою смену. По вине усталых диспетчеров, которых вовремя не сменили, столкнутся два самолета и упадут на линию электропередачи, что усилит напряжение на других, без того перегруженных, ее участках, и вызовет полное отключение электроэнергии, как уже случилось в Нью-Йорке несколько лет назад. Только на этот раз авария будет глобальней и продлится несколько дней. Поскольку погода снежная, а дороги не расчищены, образуются чудовищные автомобильные пробки; в офисах жгут костры, чтобы согреться, и от этого вспыхивают пожары, к месту которых пожарные не могут добраться и, следовательно, не могут их потушить. Телефонная сеть выходит из строя под натиском пятидесяти миллионов, оторванных от мира, пытающихся дозвониться друг до друга. Вдоль дорог начинают двигаться пешие процессии, оставляя на снегу мертвых.

Лишенные каких бы то ни было запасов, путники пытаются захватить жилье и добыть пропитание; десятки миллионов единиц огнестрельного оружия, проданные в Америке, начинают стрелять; вооруженные силы берут власть в свои руки, но и сами становятся жертвой всеобщего паралича. Супермаркеты грабят, в домах кончаются запасы свечей, растет число умирающих в больницах от холода, голода и истощения. Когда через несколько недель с трудом будет восстановлен порядок, миллионы трупов в городах и сельской местности станут источником эпидемий, принося бедствия, равные по масштабам эпидемии черной чумы, унесшей в XIV веке две трети населения Европы. Снова начнется психоз, охота за «распространителями заразы», и утвердится новый маккартизм[349], более жестокий, чем раньше. Наступит кризис политической жизни, которая распадется на ряд автономных и независимых от центральной власти подсистем, с собственными наемными войсками и автономным судопроизводством. Кризис будет только углубляться, и преодолеть его будет легче жителям слаборазвитых территорий, лучше подготовленным к жизни в элементарных условиях и конкуренции; начнутся массовые миграции, которые приведут к смешению народностей, появлению и распространению новых идеологий. Законы утратят силу, все документы будут уничтожены, собственность будет опираться лишь на давность владения; с другой стороны, стремительный упадок приведет к тому, что города превратятся в руины, среди которых будут встречаться пригодные для жилья дома, где поселятся те, кто сумеет захватить их, а местное начальство сможет сохранить хоть какую-то власть только в том случае, если выстроит заборы и укрепления. К этому моменту полностью сложится феодальная система, союзы между местными властями будут опираться на компромисс, а не на закон; в основе людских взаимоотношений будут лежать агрессия, дружеские союзы или общность интересов; вновь возродятся простейшие традиции гостеприимства. Осознав такую перспективу, говорит нам Вакка, нужно уже сейчас задуматься о создании аналога монашеских общин, которые смогли бы в этом упадке сохранять и передавать технические и научные знания, необходимые для появления нового возрождения. Как организовать сохранение этих знаний, как не допустить их искажения в процессе передачи или не позволить определенным сообществам воспользоваться ими для получения особой власти – эти и другие проблемы обсуждаются в заключительных (и во многом спорных) главах «Ближайшего средневекового будущего». Но вопрос (как было сказано вначале) стоит иначе. Прежде всего необходимо решить, является ли описанный Ваккой сценарий апокалипсическим, или это некое преувеличение существующей ситуации. А затем освободить понятие средневековья от той негативной ауры, которую создала вокруг него определенного рода культурологическая публицистика, ориентированная на эпоху Ренессанса. Постараемся же понять, что подразумевается под средневековьем.

Отметим между тем, что термин обозначат два отличных друг от друга исторических момента: один длился от падения Западной Римской империи до тысячного года и представлял собой период кризиса, упадка, бурного переселения народов и столкновения культур[350]; другой длился от тысячного года до того времени, которое в школьной программе определяется как Гуманизм, и не случайно многие иностранные историки считают его эпохой наивысшего расцвета; более того, говорят даже о трех Возрождениях, первое – Каролингское, второе – в XI–XII веках и третье – известное как собственно настоящее Возрождение.