Маленький оборвыш, сидевший рядом со мной, перестав кричать, ткнул меня грязным пальцем под ребра и на чистом итальянском сказал:

– Синьорита Гуилья просит не слишком много!

– Сорок лир, что ли? – спросил я.

– Да-да, сорок лир, – ответил он, в восторге от того, что я так быстро схватываю реальности жизни в Эль-Уббе.

Я не смог удержаться от смеха.

Я спросил, где я могу принять ванну, пообедать и побриться, и он показал мне такое место. Вскоре я остановил машину перед убогим домишкой на боковой улице.

Я дал ему пять лир, и он согласился присмотреть за моим джипом и его содержимым, пока я не узнаю насчет квартиры.

Поппа Гуцци был владельцем постоялого двора и прекрасным знатоком достоинств местных синьорит (это определенно было главным предметом заботы всей деревни), а также во многих других вопросах и конспиратором, когда сполна заплачено. Он предоставил мне маленькую комнатку с окном без стекла, с карнизом без занавесок и дверью без замка.

– Вы подоприте дверь стулом, – посоветовал он.

Я с радостью увидел в комнате настоящую кровать, застеленную, к моему удивлению, абсолютно чистыми белоснежными простынями.

– Вам будет здесь хорошо, – заверил он меня.

Я заплатил за два дня за комнату, кровать, стул и пользование душем, который состоял из английского двадцатилитрового бака, подвешенного в двух с половиной метрах над полом и управляемого системой шнурков.

Он уже выходил из комнаты, но я окликнул его и спросил, много ли немцев бывает в Эль-Уббе.

– В Эль-Уббе, – ответил Гуцци, – останавливается на ночевку много немецких конвоев. Но водители всегда спят в своих грузовиках!

И он пояснил, что иначе к утру не будет ни грузовиков, ни их содержимого.

Через час я вселился в комнату. Мой оборвыш затащил кое-что из моих вещей внутрь, а когда я побрился, помылся и надел чистую рубашку и брюки, то почувствовал себя лучше, чем за все предыдущие дни. Я заплатил синьору Гуцци десять лир, чтобы моя одежда была постирана к утру, а загнав свой джип во двор и поставив его возле дома, я почувствовал себя почти в безопасности, несмотря на то что деревня была битком набита итальянскими военнослужащими.

Поскольку мне не было нужды выходить наружу днем, я растянулся на кровати, решив поискать бензохранилище после наступления темноты.

Бензин там был, и, по словам оборвыша, в больших количествах. И даже, наверное, недалеко.

Чтобы попасть, куда я хотел, мне были нужны четыре бочки. Воду и провиант тоже придется покупать. Дождавшись темноты, я смогу выйти и найти, где все это можно приобрести. И, засунув «Парабеллум» за пояс, а автомат – под подушку, я крепко заснул.

Но я кое-чего не знал. Поппа Гуцци видел мою фотографию в немецком армейском листке «Оазис» с обещанием вознаграждения за информацию, которая поспособствует моей поимке.

У него была хорошая память на лица. Мой «бедфорд» без верха кабины тоже упоминался в полицейской сводке. И сейчас этот автомобиль стоял у него во дворе. Так что он не сомневался, кто я такой.

Но я, не подозревая об этом, крепко спал, утомившись после долгой дороги.

Что-то ударило мне под ребра. Острая боль взметнулась к груди, и это было первое, что я осознал. Пока я корчился от боли, меня ослепили яркие лучи фонарей. Я приподнялся в смятении, и в лицо мне уперся ствол карабина. Пара волосатых ручищ ухватила меня за грудки и оторвала от кровати. Взглянув в смуглое лицо солдата итальянской военной полиции, я понял, что попался, сомневаться в этом не приходилось.

Моя рука в поисках «Парабеллума» скользнула к ремню, но не тут-то было. Жесткий носок ботинка с такой силой врезался мне в запястье, что я подумал, оно сломается. Один полицейский вытащил у меня из-за пояса пистолет, а другой наотмашь ударил тыльной стороной ладони по лицу.

– Вонючий дезертир! – рявкнул голос по-итальянски, и удар в солнечное сплетение согнул меня пополам.

В комнату вошел капитан итальянской военной полиции и приказал прекратить избиение. Вокруг меня стояли шестеро вооруженных солдат. По выражению их лиц я понял, что они с удовольствием убили бы меня прямо сейчас. Я почувствовал что-то влажное на губах – это была кровь. Я почувствовал ее соленый привкус, ощупав языком верхнюю губу, рассеченную ударом руки с кольцом на пальце.

Солдаты расступились, давая проход капитану. Один из них, коротышка с лицом чучела и в форме, висевшей на нем как на сушилке для белья, протянул офицеру мой «Парабеллум», объяснив, что они отобрали его у меня, когда я собирался его выхватить. Остальные загалдели, комментируя слова своего товарища, и снова стали приближаться ко мне.

– Silenzio! (Молчать!) – рявкнул капитан. В этой маленькой комнате – площадью всего лишь несколько квадратных метров, – битком набитой солдатами, которые чувствовали себя героями, поймав одного-единственного дезертира, его голос прозвучал как гром.

Кованые кавалерийские сапоги звонко процокали по бетонному полу, и капитан навис надо мной. Я чувствовал себя совсем паршиво, ощущая, как кровь стекает по подбородку и шее за ворот рубашки. Черные, холодные глаза сверкали со смуглого лица капитана из-под козырька стального шлема, не давая повода надеяться на сочувствие. Он лишил сержанта и солдат удовольствия расправиться со мной с единственной целью – создать видимость порядка, пресечь самосуд и отправить меня на тот свет без суматохи и на основании закона.

– Обыщите его, сержант, – рявкнул он, не сводя с меня глаз.

Пара рук грубо обшарила меня. На мне были только рубашка, шорты, носки и ботинки – перед сном я не стал их снимать, поскольку у меня не было сил, и я недоумевал, что они рассчитывали на мне найти.

– Niente (ничего), – промямлил сержант, закончив обыск.

– Тут есть его вещи, Capitano, – вставил один из солдат.

– Обыскать, – последовал приказ.

Как стая стервятников на кусок гнилого мяса, они накинулись на мой рюкзак, разорвав его и рассыпав по всему полу одежду, документы, карты и туалетные принадлежности.

Капитан, не отрывая от меня взгляда, расстегнул нагрудный карман и, вытащив листок розовой бумаги, стал разворачивать его с демонстративным спокойствием. Я бы мог сказать ему, что это за листок, еще до того, как он его развернул, – это был ордер на арест с моей фотографией и кое-какой информацией обо мне.

– Имя? – спросил он по-итальянски.

Я не стал отвечать ему; просто смотрел на него, стараясь выиграть время и обрести ясность ума, а сам в это время отчаянно искал выход из положения и способ сбить с них спесь.

Рык, который он издал, не получив от меня ответа, сделал бы честь любому немецкому старшине. Казалось, даже стекла в окне задрожали, а солдаты, рывшиеся в моих вещах, подскочили на ноги, как испуганные кролики.