У Сергея Борисовича в груди зажгло и левая рука онемела так, что от движения пальцев разливалась боль. А мать еще ниже голову склонила и говорит:

– Да и не в том беда, сынок... Поглядела я, кто в няньках-то у малыша, и узнала – Виктория Маркс, комсомольским секретарем до войны была. Она ведь, бесстыжая, и отца твоего хотела соблазнить, когда он парторгом работал, терлась возле него. А когда дед твой на мельницу жить ушел, к нему и прибилась. Потом и вовсе куда-то убежали. А вернулись уже Махоркины, я и в толк не взяла, кто такие. И в голову не пришло, да и на Выселках-то не бываю... Выходит, Антонина – тетка тебе, раз Сыча дочь. Ты не бойся, сынок, я одна об этом знаю и молчать буду. Но ведь это беда, коли у нее ребенок от тебя...

Он встал и, стиснув зубы, стал одеваться.

– Ты куда? – спросила мать.

– Не волнуйся, мама. Тоже хочу взглянуть...

– Значит, правда...

К матери он приезжал без водителя, поэтому сел за руль и двинул в сторону Выселок.

Он не бывал там с тех самых пор, когда неудачно сходил за самогоном, поэтому где живут Махоркины, представлял смутно, однако нашел скоро: первый попавшийся мужик с бутылкой в руке показал на приземистую избушку, явно переделанную из амбара. Сергей Борисович бросил машину на дальних подступах и осторожно приблизился к дому: несмотря на поздний час, там горел свет – вероятно, как и в старые времена, шла торговля самогоном. Невзирая ни на что!

Он вдруг подумал, что жизнь на родине никак не меняется, и в этой стабильности было ощущение какой-то независимой, самостоятельной вечности, существующей вне времени и власти.

Сергей Борисович потоптался на вросшем крыльце, постучал в незапертую дверь. И тот час услышал незнакомый голос:

– Да заходи, чего стучишь?

Сеней у дома не было, и он вошел сразу же в избу, разгороженную войлочными дерюгами. За дверью поджидала девушка в спортивном костюме, которая при виде гостя отпрянула и вжалась в кошмяную стенку – узнала...

– Наталья? – спросил он.

Та стояла разинув рот – не ожидала, однако испуганно покивала головой.

– Где Антонина? Позови ее.

Она шмыгнула за перегородку, и скоро оттуда послышался неразборчивый шепот – спорили. Наконец появилась заспанная Евдокия Махоркина, полупала глазами на ярком свету.

– А, внучок... Чего среди ночи? Не вина ли хочешь?

В этот момент за войлоком заплакал ребенок, и сердце Сергея Борисовича оборвалось. Неведомо каким слухом и чутьем он услышал в этом плаче родное, кровное – его природа откликнулась на зов младенца! Повинуясь этому чувству, он дернулся было за перегородку, но Евдокия с Натальей встали грудью.

– Куда?! Ну-ка иди отсюда! Мы тебя не трогаем, как обещали, и ты нас не трожь!

– Мой сын!..

Евдокия засмеялась, а детский плач стих.

– Обрадовался! Да разве от тебя дети-то рождаются?

– Это мой ребенок!

– Не твой, иди!

– А чей? Позовите Антонину! Антонина?

– Не ори! Дитя разбудишь... Не твой. Тонька лучше знает чей.

– Пусть сама скажет!

– Если твой, так что сделаешь? – с насмешкой стала пытать Евдокия. – Замуж возьмешь? Алименты положишь? Или снова в тюрьму, чтоб глаза не мозолила?

В это время войлок откинулся и появилась Антонина – как тогда, в ночной сорочке, насмешливая и дерзкая.

Только на груди два свежих молочных пятна...

– Не волнуйтесь, Сергей Борисович, это не ваш ребенок.

– Чей?

– Не на допросе, могу и не отвечать.

– Да скажи ты ему! – встряла Евдокия. – Иначе не отвяжемся!

Антонина усмехнулась:

– А что это вас так заинтересовало? Что ночью приехали? Слухов боитесь?

– Я ничего не боюсь, – отрезал он. – Но хочу знать – чей это ребенок?

– Одного надзирателя из КПЗ. – Она потянулась. – Здоровый такой бык! Переспала с ним, чтоб на зону не идти. Беременных с малыми сроками не сажают...

Сергей Борисович этому не поверил.

– Почему тогда отцом записала меня?

– Что мне, тюремщика этого записывать? – Она рассмеялась. – Это я вам в отместку! Чтоб помнили! А если эти дурочки из ЗАГСа проворонили, то пускай теперь сидят, задницы прижмут...

– Тонька, не балуй! – строго оборвала ее Евдокия. – Скажи как есть!

– Пусть Сергей Борисович немножко поволнуется! – еще больше развеселилась та. – Что вы его боитесь? Второй раз не посадит!

– Антонина!

От окрика она несколько увяла, но глаза еще поблескивали смехом.

– Да ладно... Надзиратель ваш тезка, Сергей Борисович, и фамилия такая же. Я как узнала, так сразу стала глазки ему строить. Он и вывел меня ночью, будто на допрос. И так каждое свое дежурство водил... Проверить можно!

Он услышал в ее голосе месть и все равно не поверил. Евдокия и Наталья знали эту историю и глядели на него испытующе, ждали реакции.

– Но вы же сами меня посадили? – невинно спросила Антонина. – Что теперь спрашивать? Или ревнуете?

– Покажи ребенка, – попросил он, не желая оправдываться.

Она взглянула на мать, словно спрашивала разрешения.

– Покажи, – велела та. – Пускай посмотрит. Только что увидит?

Антонина скрылась за войлоком и скоро вынесла оттуда спящего в пеленках сына. Сергей Борисович приподнял тюлевый уголок, вгляделся в лицо младенца и ничего не увидел – все дети, впрочем, как и старики, ему казались похожими друг на друга. Ребенок недовольно поморщился от яркого света, заворочался, и Антонина тот час же ушла за перегородку.

– Убедился? – спросила Евдокия. – А теперь иди себе. Я свое слово держу.

Она вывела гостя на крыльцо, закрыла за собой дверь и зашептала:

– Не трогай ты моих детей! Хочешь, на колени встану? Дай им пожить, не сади больше.

– Я не собирался никого трогать, – искренне проговорил он. – Пришел узнать о ребенке...

Переубедить Евдокию было невозможно: из строгой хозяйки в доме бывшая комсомольская секретарша превратилась в жалкую старуху.

– Ты уж прости нас, батюшка, по глупости мы дело-то затеяли! – запричитала. – Не гневайся уж на нас! Это все Никитке вздумалось – в кулак зажму, за жабры возьму... Да и Тоньке тоже взбрело!.. Ума-то нет у обоих!

– Чей ребенок у Антонины? – спросил Сергей Борисович.

– Тюремщика! – клятвенно заверила она. – Вот крест! Тонька сразу и сказала...

В этой клятвенности он услышал затаенный страх.

– Я проверю.

– А проверь, батюшка, проверь! – осмелела она. – Так и есть!