Доступные документы заставляют признать рассказ Николаевского о столкновении между Сталиным и Кировым по поводу судьбы Рютина не более чем легендой, каких немало в советской истории. Более того, известные факты пока не дают оснований усматривать в поведении Кирова в начале 1930-х годов особую, более умеренную, чем в других регионах страны, линию. Как и повсюду, в период кризиса в Ленинграде проводилась жесткая террористическая политика. Интересно в этой связи отметить некоторые цифры о репрессиях в Ленинградской области в 1932 г., в период гипотетического столкновения Кирова со Сталиным именно по вопросу о терроре. Согласно опубликованной недавно отчетности ОГПУ, в 1932 г. в Ленинградской области органами ОГПУ было арестовано 37 тыс. человек, что составляло примерно 9 % всех арестованных органами ОГПУ по СССР[364]. При этом население Ленинградской области в этот период составляло примерно 4,2 % от общесоюзного[365]. При всей условности этих подсчетов, можно утверждать, что террор в области, вверенной в управление Кирову, был, по крайней мере, не слабее, чем в целом по СССР. Видимо, на самом деле в связи с чистками пограничных территорий в Ленинградской области он был более интенсивным.

Конечно, было бы неправильно относить эти репрессии целиком на счет деятельности Кирова. Однако и он внес свою лепту в разжигание новой волны террора. Так, 16 апреля 1932 г. Киров подписал постановление секретариата ленинградского обкома партии «Об очистке г. Ленинграда от преступных деклассированных элементов» (проходило под грифом «особая папка»). Этим постановлением руководителям областного представительства ОГПУ поручалось согласовать в Москве вопрос о необходимости «изъятия» 2 тыс. «преступных, деклассированных элементов» для отправки в Свирлаг, лагерь ОГПУ, который занимался заготовкой дров и деловой древесины для Ленинграда[366]. 6 августа 1932 г. «Правда» напечатала речь Кирова на совещании руководителей районного звена Ленинградской области. Эта публикация была одним из элементов в идеологической подготовке к обнародованию знаменитого драконовского закона от 7 августа о хищении социалистической собственности, предложенного и сформулированного Сталиным. «Пора поднять нам ответственность людей, которые имеют отношение к колхозному и кооперативному добру, — говорил Киров. — Надо откровенно сказать, что наша карательная политика очень либеральна. Тут надо нам внести поправку. Ведь если мы какого-нибудь растратчика и засудим, то надо понять, что это такие людишки, которые во всякой обстановке умеют приспособиться, они обычно очень быстро попадают под амнистию, и суда как не бывало. Мы рассматриваем кооперативное колхозное добро как общественное достояние. Мне кажется, что в этом отношении колхозные и кооперативные организации пора приравнять к государственным, и если человек уличен в воровстве колхозного или кооперативного добра, так его надо судить вплоть до высшей меры наказания. И если уж смягчать наказание, так не меньше как на 10 лет лишения свободы».

Конечно, приведенные факты не могут рассматриваться как окончательные аргументы, отрицающие существование особой, «умеренной» программы действий Кирова. Однако значительный комплекс документов, уже доступных историкам, подтверждает скептическую точку зрения по поводу оппозиционности Кирова. В общем, этому вряд ли стоит удивляться, учитывая политическую биографию Кирова и обстоятельства его работы со Сталиным.

Мифический характер утверждений о расколе в Политбюро по делу Рютина и фронде «умеренной фракции» во главе с Кировым не означает, конечно, что Политбюро оставалось индифферентным в отношении кризиса. Некоторые вполне установленные факты позволяют говорить о том, что отдельные члены Политбюро выражали сомнения или слабое недовольство в отношении отдельных аспектов сталинской политики. К числу таких фактов можно отнести, например, уже упоминавшиеся настойчивые просьбы Косиора, Петровского и Чубаря по поводу продовольственной помощи и снижения планов заготовок по Украине. В некоторой мере эти требования противоречили расчетам Сталина и по этой причине вызывали его растущее недовольство. Однако в целом украинские руководители действовали не как принципиальные сторонники «умеренности», а как функционеры, отстаивавшие интересы «своего» региона.

Аналогичным образом можно оценить позицию М. И. Калинина, который в марте и начале мая 1932 г. при решении в Политбюро вопроса о высылке «кулаков», исключенных из колхозов, высказывал свое особое мнение. 4 мая на листе голосования опросом постановления о высылке 38 тыс. крестьянских семей Калинин написал: «Я считаю необоснованной такую операцию»[367]. Объясняя причины фронды со стороны Калинина, исследователи обращают внимание на тот факт, что аппарат Всероссийского и Всесоюзного центральных исполнительных комитетов, который возглавлял Калинин, в большей мере, чем другие высшие органы власти соприкасался с последствиями «раскулачивания». Именно ему приходилось рассматривать потоки жалоб, порожденных карательными акциями в деревне[368]. Иначе говоря, Калининым, так же как и украинскими руководителями двигали прежде всего «ведомственные» интересы и хорошая информированность о реальном положении дел в стране.

Важно подчеркнуть также, что наиболее радикальные инициативы украинских руководителей и Калинина вполне вписывались в контекст весеннего «отступления» 1932 г., проводившегося под руководством Сталина. Иначе говоря, они были вполне осведомлены о том, что их предложения, по крайней мере, резко не противоречат настроениям Сталина. С этой точки зрения действия Калинина и украинцев были вполне сопоставимы с действиями Орджоникидзе, опиравшегося на поддержку Сталина в период «миниреформ» 1931 г.

Примерно по одному сценарию в 1931 и весной 1932 г. действовал и сам Сталин. Игнорируя до поры до времени сигналы о необходимости корректировки курса, Сталин под напором кризисов сам инициировал перемены, фактически перехватывая некоторые предложения соратников. Например, через две недели после протеста Калинина по поводу высылки 38 тыс. «кулацких семейств» Политбюро отменило это свое решение, остановив уже начавшуюся операцию[369]. Это временное отступление вполне логично вписывалось в общий сталинский маневр, вызванный майскими решениями 1932 г. об «уступках» деревне. В связи с усилением кризиса, уже через несколько месяцев террор и депортации приобрели куда большие размеры. Однако Калинин более не высказывал сомнений в целесообразности депортаций «кулаков». Косиор, Петровский и Чубарь также заняли свое место в общем строю руководителей войны с голодающим крестьянством, после того как незначительные колебания Сталина прекратились, и с осени 1932 г. жесткий курс стал абсолютным приоритетом «генеральной линии».