Об степени интенсивности и пределах фронды в Политбюро в период поворота от «либеральных» маневров к тотальному террору может свидетельствовать обсуждение проекта закона о хищениях социалистической собственности (будущий закон от 7 августа 1932 г.), являвшегося одним из орудий этого поворота. Предложенный Сталиным как метод борьбы с голодающим крестьянством, этот закон в силу своей чрезвычайной жестокости, судя по всему, смутил умы даже сталинских соратников. Кстати, сам Сталин предвидел возможные сомнения и в письме Кагановичу и Молотову в конце июля 1932 г. дал инструкцию, какие аргументы приводить, «если будут возражения» против издания закона[370]. Некоторые незначительные детали обсуждения закона членами Политбюро содержит черновик письма Кагановича Сталину, составленный 2 августа 1932 г.

Каганович писал, что на заседании Политбюро 1 августа один из членов (или кандидатов в члены) Политбюро (его фамилию Каганович не назвал) «возражал» против третьего раздела проекта закона. Хотя мы не располагаем первоначальным проектом закона, на основании предложений Сталина, высказанных в письме Кагановичу от 26 июля 1932 г.[371] можно предполагать, что третий раздел предусматривал осуждение на срок от 5 до 10 лет заключения в тюрьме с последующим заключением в лагерь на три года и без права применения амнистии тех «кулацких и антиобщественных элементов», которые «применяют насилие и угрозы или проповедуют применение насилия и угроз к колхозникам с целью заставить последних выйти из колхозов». Как сообщал Каганович в черновике своего письма, 2 августа обсуждение проекта продолжилось: «Только что собрались специально для беседы по вопросу о проекте декрета». На этот раз возражавшего члена Политбюро не было, он, как сообщал Каганович, уехал. Однако «сомнения и даже возражения» по второму разделу (он предусматривал применение расстрела или при смягчающих обстоятельствах десятилетнего срока заключения за хищения колхозного имущества) и все по тому же третьему разделу остались у еще одного не названного Кагановичем участника обсуждения. Правда, в конце концов, как писал Каганович, «мы остановились на этом тексте в основном»[372]. Можно предположить, что возражавшим против закона на заседании 1 августа (тем, кто назван уехавшим из Москвы), был председатель ВУЦИК Г. И. Петровский. Он присутствовал на заседании Политбюро 1 августа, но не числился среди участников следующего заседания Политбюро, которое состоялось 8 августа[373]. Второй «сомневающийся» остается неизвестным, так как подлинник письма Кагановича не сохранился. Неизвестны и суть возражений этих двух участников обсуждения.

Хотя мы не располагаем доказательствами того, что Сталин получил информацию об этом инциденте, здравый смысл подсказывает, что Каганович вряд ли осмелился бы скрыть такой факт. Тем более что о нем знали и другие члены Политбюро, состоявшие со Сталиным в независимой переписке. Вместе с тем в ответных письмах Сталина нет вообще никакой реакции на возражения по поводу закона. 4 августа он лаконично приказал Кагановичу: «Возвращаю проект декрета об охране общественной собственности с поправками и добавлениями. Как видите, я его немного расширил. Издайте его поскорее»[374]. Что и было сделано. Судя по всему, Сталин, имея абсолютную поддержку в Политбюро, просто игнорировал «сомневающихся», не считая нужным акцентировать внимание на колебаниях и разногласиях.

Последующие события в полной мере продемонстрировали высокий уровень независимости Сталина от Политбюро. Осенью 1932 г. он фактически взял в свои руки управление чрезвычайными хлебозаготовками, действуя, как уже говорилось, через эмиссаров — Молотова, Кагановича, Постышева — выезжавших в основные зерновые районы страны. Отражением этой тенденции чрезвычайного единоначалия было изменение прежнего порядка работы Политбюро в пользу его упрощения и отказа от ряда процедур «коллективного руководства». С конца 1932 г., судя по протоколам, произошло резкое сокращение количества заседаний Политбюро. Формально это обстоятельство было закреплено 23 апреля 1933 г.: Политбюро утвердило новый график своих заседаний — три раза в месяц — 5-го, 15-го и 25-го числа[375]. Причем в последующем и этот график постоянно нарушался. Официальные заседания Политбюро все чаще подменялись неформальными встречами Сталина с отдельными соратниками.

Отсутствие явных признаков серьезных разногласий в Политбюро не означает, конечно, что соратники Сталина не испытывали некоторых колебаний в связи с нараставшим кризисом. С большой долей вероятности можно предположить, что, по крайней мере, некоторые из них балансировали между критическими настроениями по отношению к сталинской политике и вынужденной консолидацией в условиях нараставшей угрозы режиму, а также подчинением Сталину из-за опасений за свою личную судьбу. Определенное недовольство зрело и в недрах партийно-государственного аппарата в целом, особенно в его региональной части, непосредственно сталкивающейся с острейшими проблемами голода и разрухи. Для консолидации партии в кризисных условиях Сталин использовал традиционные методы — аресты, чистки и фабрикацию показательных политических дел. Как и ранее, основными целями таких дел становились лидеры бывших оппозиций или функционеры среднего уровня, попавшие в опалу. Однако характер этих акций свидетельствовал о том, что их целью было не просто пресечение возможной активности лидеров бывших оппозиций, сохранявших определенные посты и связи, но также воздействие на более широкие массы номенклатурных работников, не исключая членов Политбюро.

Исходной точкой организации дел против новых оппозиционеров в период кризиса была платформа Рютина. Сталин в полной мере воспользовался тем удобным для него обстоятельством, что с платформой успели ознакомиться несколько десятков человек в разных регионах СССР, в том числе лидеры бывших оппозиций Л. Б. Каменев, Г. Е. Зиновьев, Н. А. Угланов, один из сотрудников Н. И. Бухарина А. Н. Слепков и т. д. Не ограничившись расправой над группой Рютина в рабочем порядке, Политбюро (скорее всего, Сталин) вынесло вопрос на обсуждение пленума ЦК ВКП(б). В постановлении пленума ЦК и Президиума ЦКК, оформленном 2 октября 1932 г., группа Рютина была охарактеризована как «белогвардейская» и «контрреволюционная». В связи с этим исключению из партии как «укрыватели врагов партии и рабочего класса» подлежали все, знавшие о существовании группы и читавшие ее документы[376]. Исследование дела «союза марксистов-ленинцев» в 1988 г., проведенное в связи с горбачевской реабилитацией, выявило, что всего в 1932–1933 гг. по нему были привлечены к партийной и судебной ответственности 30 человек[377]. Скорее всего, эти подсчеты охватывали тех репрессированных, которые были обвинены в непосредственной причастности к группе Рютина, прежде всего в Москве. Однако в реальности сталинское руководство использовало дело «союза марксистов-ленинцев» как повод для гораздо более масштабных репрессий в партии. Руководствуясь сигналами, поступавшими из центра, свои дела о «филиалах» «союза» фабриковали региональные управления ОГПУ[378]. Распространение рютинских документов стало поводом для подготовки дела так называемой «антипартийной контрреволюционной группы правых (бухаринская школа)». В конце 1932 — начале 1933 г. по этому делу были арестованы 38 человек, включая одного из лидеров «правого уклона» Н. А. Угланова и группу сотрудников Бухарина[379].