В четверг гетто запылало. Немцы планомерно уничтожали дом за домом. Языки пламени тянулись к отравленному, задыхающемуся от дыма небу. Теперь немецкие части не покидали квартала, они ежечасно патрулировали улицы. Почерневшие от дыма эсэсовцы в автомобильных очках и мотоциклетных «лисичках», похожие на чертей, обыскивали руины, бросали гранаты в подвалы, заслышав звуки кашля, приглушенных разговоров или детского плача. Иногда использовали пожарные шланги, заливая подземные укрытия водой.

Бойцы были вынуждены отступать, забиваясь все глубже. Им пришлось изменить тактику: дома перестали быть надежным укрытием, поэтому теперь нападали на патрульные отряды по ночам, освещенным непрекращающимися пожарами. Отряд «Дрор» разместился в бункере на улице Мила, 29. В убежище имелся старый радиоприемник – единственная связь с миром. В тусклом свете карбидных и керосиновых ламп восставшие слушали музыку или военные сводки, чистили оружие, ужинали, а затем уходили в темноту. Неведомо откуда в бункере оказался петух – всеобщий любимец, он важно расхаживал по ногам и животам раненых, клевал крошки и возвещал забывшим о солнечном свете обитателям убежища о наступившем рассвете.

* * *

Гетто сожжено. Выедено пламенем, взрывами содрано с основания Варшавы, оскоплено и рассеяно в пепел, в бетонную пыль. Горячий прах растаскан солдатскими сапогами по опустевшим улицам. Обугленные руки и лица убитых перемешаны с изломанным кирпичом. Почерневшие камни лысых фундаментов и жалкие останки стен напоминали спаленную рощу, угольные пни и кладбищенские обрубки домов. Руины шипели, дымились.

Яцек и Амитай Хен сгорели – их спалили зажигательными бомбами, заблокировав дом, где засел один из отрядов. Они прикрывали отход остальных бойцов, которые в полуприседе покидали западню через «магистраль» рукотворного лабиринта, потаенные сквозные артерии, связывающие подземные бункеры и крыши домов. Бесхарактерный, неловкий разносчик патронов Амитай Хен умирал мужчиной: с оружием в руках он осознанно жертвовал собой и не стал отступать, хотя Яцек гнал его с остальными. Мучения обгоревшего Яцека оборвала свалившаяся на него потолочная балка, Амитай израсходовал все боеприпасы и горящим демоном выпрыгнул из окна прямо на немца, по самую рукоять воткнув ему в грудь штык-нож. Упав, Хен сломал обе ноги, поэтому догорал уже лежа на убитом солдате рядом с обломками дома. Марека Айзенштата изрешетило из зенитки в ту минуту, когда он высунулся из окна, чтобы бросить в нее гранату.

Роза Фридман утонула в залитом немцами подвале: она встретила свою смерть счастливо, познав настоящую любовь и со стыдом вспоминая, как из зависти мешала идиллии Эвы и Отто. Роза полюбила одного халуца, от которого даже успела зачать ребенка. Когда их и сидевшие здесь же семьи заливало водой, девушка смотрела на плачущих старух, на захлебывающихся детей, обнимала своего возлюбленного и ощущала молчаливое ликование матери, которая хоть и не могла еще почувствовать семидневного малыша, все же по-своему прикоснулась к материнству.

Хаим спалил зенитку FlaK, закидав бутылками с горючей смесью, а потом подорвал себя вместе с танком T-IV: у него оставались только две мины без детонатора и противопехотная Stielhandgranate, он затолкал все это за пазуху, подполз под панцирное брюхо машины и дернул шелковый шнур со свинцовым шариком.

Восстание в Варшавском гетто продлилось двадцать восемь дней.

* * *

Otto и Залман Бучевский обмотали ноги тряпками, чтобы заглушить звук шагов, и в очередной раз отправились на разведку. Эва не захотела расставаться с Отто и пошла с ними, хотя весь день вместе с измученным усталостью Яном Гольдбергом оказывала помощь раненым. Ян проглотил половину черствой мацы, сел на пол и не уснул – провалился в обморочный сон. Перебинтованные, выбывшие из строя бойцы лежали вповалку на прокопченных матрацах и пледах.

Раскаленная, порыжелая от пламени ночь. Багровая от крови Варшава. Отто шел по задымленной сумрачной улице, держа наготове пистолет, другой рукой придерживая Эву за локоть. Усталая девушка часто спотыкалась в темноте, отирала рукавом черное от копоти лицо. Залман Бучевский с перевязанным плечом шагал рядом, сжимая правой ладонью вспотевшую рукоятку автомата. Промасленные грязные бинты сливались с одеждой, с обесцвеченной кожей. Одежда хрустела, казалась тяжелой, почти свинцовой.

Они шли по гетто вслепую, все возможные ориентиры были стерты с лица земли – найти дорогу к бункерам на улицах Францисканской и Мила казалось просто невозможным. Все трое всматривались в окружающий мрак и настороженно прислушивались. Проплутав среди дымящихся руин весь вечер и половину ночи, они несколько раз нарывались на эсэсовцев, но своевременно успевали спрятаться. Эва чувствовала: еще несколько часов на ногах и она свалится; хотелось остановиться, лечь лицом в изломанные, обугленные камни гетто и умереть. Голова болела, во рту пересохло. Желудок прежде сводило от голода, но с недавнего времени девушка как будто расхотела есть – это было не безразличие сытости, а, скорее, начало процесса умирания, распада. Отто щурил глаза в темноту, стараясь не уснуть, не потерять сознание. Ноги шаркали по камням, как будто его тащили волоком: поднимать ступни не было сил.

Услышав робкое журчание воды, все трое остановились, замерли. Осмотрев угловатые руины, нашли перебитый водопровод – ржавая труба выплевывала на пыльную, изуродованную сажей землю драгоценную влагу. Эва легла на живот и с жадностью стала глотать прохладную воду. Отто и Залман напились после нее – прильнули, как к материнской груди.

– Сделаем привал.

Отто лег на спину, запрокинув голову.

Ноги гудели, на пальцах горели кровавые мозоли.

Эва посмотрела на Отто и Залмана, спросила:

– Что будем делать? – и моментально уснула, не дождавшись ответа.

Впрочем, мужчины и не собирались отвечать, они тоже сразу начали проваливаться в нездоровый, обморочный сон. Поток ветра прочесывал пустошь, собирая пыль пепелищ, комкая ее в плотные разводы и вихри. Развалины дышали, плевались песчаными струйками, обглоданные камни вздрагивали и осыпались; под грудами камней теплилась жизнь, до ушей доносились приглушенный детский плач и надорванные возгласы, горький шепот.

Раздались осторожные шаги, посыпались с торопливым хрустом камни, шаги замерли и будто прислушались, испугавшись собственной дерзости, потом снова возобновились – немцы так не ходили даже после того, что им устроили восставшие евреи. Отто открыл глаза, поднялся и на всякий случай снял свой VIS с предохранителя. Залман уже стоял рядом, он проснулся вместе с Отто – дуло его автомата здесь, под боком. Через минуту из подсвеченных пламенем клубов дыма вышел человек, шатающийся, зыбкий. Отто опустил пистолет и, узнав знакомое лицо, шепнул чахлой фигуре:

– Лютек! Аккерман!

Человек остановился, чуть покачнувшись, а потом двинулся на голос. Отто махнул рукой, и Лютек наконец разглядел его среди изъеденных кирпичей и растаявших плит.

Увидев воду, Лютек упал на колени, долго облизывал пробитую трубу и только потом поднял глаза на товарищей – заостренные скулы, провалившиеся от голода глаза, – взгляд казался черным, будто глазницы были пусты. Откашлялся, отер губы рукавом: