Много лет спустя, осев в городке Бат, графство Эйвон, Робинсон с недоумением вспоминал эту последнюю встречу с туземцами. Он собрал и уложил в большой чемодан бумаги и записи, в которых так долго и подробно описывал невероятные истории про дикарей Австралии и Земли Ван-Димена. Робинсон долго надеялся как-то использовать все это, чтобы написать книгу, прославиться, заработать много денег. Но слава обходила его стороной. Истории никому не были интересны. Однажды и ему самому стало все равно. Ведь больше всего Робинсон сокрушался не о том, что ему заплатили гораздо меньше, чем он просил, доставив последнюю партию туземцев. Подумаешь, деньги! Да что они могут значить в этой жизни?

Он буквально разваливался на части, болел, и его честолюбивые мечты рассыпались в прах. Он все никак не мог поверить в собственное разочарование, надеясь, что хотя бы после его смерти на доме повесят бронзовую табличку. Он уже и не знал, как просить, как намекнуть на это. Он все реже выходил из дома, и для него было такой честью столкнуться с каким-нибудь высоким чиновником, который степенно прогуливался по живописным улицам их курортного городка. О чем же вспоминалось Робинсону? Все было как в тумане. Он слышал какое-то странное пение, ему мерещился голый танцующий человек, словно зависший между небом и звездами. Он вспоминал реки, темнокожую девочку в дверях его дома, запачканные кровью пальцы, сомкнутые на пиле. Ранним утром 18 октября 1866 года он проснулся в своей теплой постели, повернул голову и увидел, как льется через окно красный и теплый рассеянный свет. И на него сошел великий покой, и тело его умиротворенно вытянулось, и, теперь уже точно зная, что он был хорошим человеком и стольким помог, он тихо умер.

На последнее представление все места в театре были раскуплены. Те, кто добирался сюда на поезде из Лондона, умоляли спекулянтов проявить снисхождение и найти для них лишние билеты. Но леди Джейн повезло во всех отношениях. Пропустив спектакль в Лондоне и будучи в отъезде, изыскивая средства благотворителей, на этот раз она получила приятный сюрприз – личное приглашение, подписанное мистером Диккенсом, а также небольшое письмо, преисполненное комплиментов.

В это августовское утро в Манчестере стояла ужасная жара, словно вы оказались в жерле вулкана Везувия. Солнечный свет раскалился до охряных оттенков, в воздухе чувствовался стойкий запах серы. Лошади цокали по мостовой железными подковами, грохотали одетые в железные обода колеса омнибусов, экипажей, груженых телег… От всей этой какофонии закладывало уши – казалось, одновременно долбят по наковальне тысячи усердных кузнецов. Леди Джейн ехала в ландо, взирая на грандиозный город. Впереди на дороге лежал раздувшийся и облепленный мухами труп лошади, поэтому ландо свернуло в проулок, но и там движение им преградил похоронный кортеж.

Теперь леди Джейн много путешествовала. Мысленно отомстив покойному мужу за его упрямство, теперь всей своей деятельностью она демонстрировала благородную печаль неутешной вдовы. Тем самым она смогла поставить себя даже выше мужчин, пользуясь свободой, о которой другие женщины и мечтать не могли. Она наслаждалась жизнью, не забывая добавлять в нее толику меланхолии – ведь в ее положении было бы неприлично прослыть счастливым человеком. Кучер, тихо чертыхаясь, пытался объехать похоронный кортеж, а между тем леди Джейн подумала про себя, что она и впрямь счастлива.

Подавшись вперед, она увидела детский катафалк – маленький белый катафалк с бронзовыми поручнями, украшенный белыми страусиными перьями. На катафалке лежал игрушечный гробик. Подложенный под него лед таял, стекая вниз с подрагивающего на ухабах печального подиума. Отскакивая от раскаленной булыжной мостовой, капли воды шипели и превращались в пар. Благостное настроение леди Джейн мгновенно улетучилось.

– Скорее, – крикнула она извозчику, – скорее увезите меня отсюда!

В это же самое время Эллен Тернан находилась в своем номере «Большого западного отеля», пребывая в крайне удрученном состоянии. Весь день ее не покидало чувство, что Диккенс избегает ее. Девушка переживала, что, возможно, она слишком фамильярничала с ним и теперь он перестал ее уважать. Между тем, проснувшись, Мария Тернан, обнаружила, что схватила простуду. К середине дня у нее начался жар и совсем пропал голос. С этим ничего нельзя было поделать. Стало очевидно, что сегодня Мария не сможет выступать в роли Клары Бернем, возлюбленной Уордора.

За полтора часа до начала представления Эллен Тернан получила записку от Диккенса, где в сдержанном тоне он уведомлял ее, что мистеру Хеферу удалось подыскать актрису на ее место, чтобы она смогла сыграть главную роль вместо заболевшей сестры. И Эллен расплакалась – то ли от счастья, то ли от страха, а скорее уж от того и другого одновременно.

С каждым разом Диккенс играл все мощнее, но на последнем представлении даже актеры были поражены такой глубиной вживания в образ и необыкновенной эмоциональностью.

– Будто это уже не пьеса, а сама жизнь, – сказал Уилки Форстеру. Они стояли за кулисами, ожидая занавеса и выхода к публике.

– Лично я рад, что вся эта дурацкая затея идет к концу, – ответил Форстер. – Потому что если это не остановить, наш друг и сам пропадет, как сэр Джон.

Сидя в ложе, леди Джейн охала и ахала вместе со всеми, наблюдая игру Диккенса в финальной сцене. Пару раз ей даже приходилось подносить к носу надушенный платочек, ибо животный, потный запах, исходивший от наэлектризованной толпы зрителей, становился все более интенсивным. Между тем Уордор на сцене буквально превратился в дикое чудище: глаза горели, длинные седые волосы и борода всклокочены, а от одежды остались одни лохмотья.

– Кого вы пытались найти? – вопрошала Эллен Тернан. – Свою жену?

Диккенс отчаянно замотал головой.

– Так кого? Ответьте же.

Теперь, оказавшись на сцене, Диккенс наконец мог впиться в Эллен взглядом. Он смотрел на ее нос, щеки, губы и не мог налюбоваться. Его хриплый голос (так было положено по сценарию) становился все мягче.

– Молодую, – начал он, – молодую, любящую, кроткую! С ясным печальным лицом… Да, молодую, любящую, кроткую, преисполненную снисхождения! – воскликнул он, меняя модуляции не ради публики, а ради Эллен Тернан, при этом голос Уордора уже поразительно напоминал голос самого Диккенса. – Ее лицо стоит у меня перед глазами, и не могу я больше думать ни о чем другом. И я буду бродить и бродить по миру, и мне не будет покоя, не будет покоя мне, бездомному, пока я не найду ее! Через снег и лед я буду влачить ноги только вперед, не смыкая глаз, – до тех пор пока не найду ее!

Тут леди Джейн, глядя на сцену из своей ложи, вдруг подумала, что и она, в точности как Клара Бернем, являет собой образец преданной и чистой любви. Но вместо того чтобы испытать некое удовлетворение, вместо того чтобы мысленно отблагодарить за все сэра Джона, она чувствовала, как пьеса настраивает ее совсем на другие эмоции, возвращая в последние годы пребывания на Земле Ван-Димена. Что-то было не так, и это было ужасно, и ей хотелось кричать от отчаяния.