Наконец, повезло и Борису: он разыскал отца одного из пострадавших детей, который тут же согласился приехать в редакцию. Через час его уже записывали на видео. К его приходу в редакции появились два общественника и юрист, которые маячили на фоне во время записи, а потом предложили отцу помощь. Прямо в редакции все четверо набросали «дорожную карту». Целью был поиск и наказание всех причастных к трагедии, от городских властей до сотрудников МЧС.

Неля тем временем постила:

«Власти пока не комментируют причины трагедии, но совершенно очевидно, что пожизненный срок должны получить все, кто ставил подпись под разрешением на детский сад в жилом доме. До сих пор не могу поверить…»

Пост был снабжен фотографией ребенка, лицо которого до самой улыбки закрывала черная рамка.

Она гавкала на кого-то по телефону, бросала трубку, тут же раскаивалась, закрывала лицо руками, восклицала: «Блин, я уже просто не могу…», и через секунду снова строчила в фейсбуке.

К вечеру обстановка в редакции стала взрывоопасной. Неля, Гриша, Боря и Алик устроили что-то вроде соревнования на самое искреннее и глубокое сочувствие, и подобно хищным птицам выискивали тех, кто сочувствует недостаточно. Я слышал, как Алик выговаривал кому-то в трубку:

— Это может всех коснуться! Ты так говоришь, потому что это не с тобой случилось.

Я не понимал этой иерархии трагедий. Позавчера в ДТП погиб мальчик, о котором мы написали «ребенок 2007 года рождения», не интересуясь ни его именем, ни его родителями. Никто не призывал казнить всех нарушителей правил или снять руководство ГИБДД. Никто не собирал деньги. Я не понимал, какая черта отделяет одну трагедию от другой.

Зачерствел ли я? Воспоминания о женщине, которая, как слепая кротиха, пыталась пробиться к своему ребёнку, мучили меня. Всё, что я в данный момент мог сделать для неё — не публиковать фотографии. Я удалил их сразу, чтобы не передумать потом.

Узнав о фотографиях, Алик поставил бы их на лобное место сайта. Чем больше людей пропустят трагедию через сердце, тем меньше трагедий в мире, сказал бы он. Хотелось бы верить, что это так. Но чужие трагедии для большинства из нас — что-то вроде приправ, чтобы скрасить однообразие жизни. Это становится очевидным через день или два, когда всё возвращается на круги своя.

Моя профдеформация зашла слишком далеко. Для меня это ещё один рабочий день, тяжелый и нервный, но терпимый, если не думать о той женщине-кротихе.

А для них? Насколько искренне сочувствие блогеров? Но ведь без подобной игры трудно сохранять похожесть на человека. Дело не в искренности — главное, не дать людям повод кинуть в тебя камень.

Несколько лет назад в редакцию приезжал военный корреспондент, прошедший войны в Чечне, на Донбасе и в Сирии. Он сказал, что во время работы не испытывает сочувствия или неприязни ни к одной из сторон — он просто фотографирует. Когда он уехал, мы долго молчали, а потом, с чьей-то подачи, единогласно его осудили. Заочно и безапелляционно.

Меня не трогали эмоции, повторяющие форму интернет-трафика, пик которого угасает в течении трех суток. Блабериды не очень выносливы. Их эмоции — это бег на короткие дистанции. Марафон реальных изменений им не по зубам.

Журналисты обманывают себя, когда говорят, будто смакуют подробности трагедия ради общественной пользы, ради «не повторения в будущем». Чтобы трагедии не повторялись, нужно носить их в своем сердце гораздо дольше трёх дней, что отводят на разграбление взятых городов и интернет-скорбь.

О любой трагедии честный журналист должен писать так, будто в ней погиб его близкий. Тогда он не станет рисовать увлекательные комиксы о том, как всё произошла. Тогда он научится молчать.

Вечером Алик разослал письмо с благодарностью всем, кто активно освещал тему, включая меня.

«Несмотря на некоторые косяки, отработали хорошо, мы получили отличный трафик и рост доходов от контекстной рекламы. Жжём дальше».

Под вечер мне позвонили с незнакомого московского номера и пригласили на ток-шоу, посвященного трагедии на улице Коммунаров и Третьей Телевизионной. Женский голос был вежлив и азартен.

— У нас будет много интересных гостей, но хотелось бы, конечно, очевидца событий…

— Я не видел самого взрыва, — сказал я.

— А вы расскажите подробности о том, что происходило после трагедии.

— Суета была. Больше ничего. По телевизору всё показали.

— Да, и ещё мы отдельным блоком обсудим вопрос, как предотвратить подобные трагедии в будущем, — переливался голос так, словно я уже согласился. — Там вы выскажите своё мнение, как, по-вашему, нужно бороться со взрывами бытового газа, может быть, установкой газоанализаторов или переводом домов на электрические плиты…

— Я не эксперт в этой области.

— Я понимаю, у нас приглашены разбирающиеся в вопросе люди, но также интересно мнение простых граждан, общественников, журналистов…

— Я понял. Я не смогу.

— Жаль, но, может быть, вы подумаете…

— Нет, извините.

* * *

У каждой редакции есть своей городской сумасшедший. Серьезные издания отбиваются от таких персонажей и стараются распознать их на ранних стадиях общения, но Михаил Яковлевич всё же протоптал к нам дорожку.

Под вечер того суматошного вторника, когда половина редакции занималась взрывом бытового газа, а я исподтишка читал о воздействии радиации на человека, Михаил Яковлевич возник в центре ньюсрума с неизменной сумой через плечо.

Ему было лет под семьдесят, густые волосы поседели, а глаза постоянно слезились; не грустно, а как будто от дикого хохота.

Когда-то Михаил Яковлевич был метростроевцем, поэтому в редакции время от времени использовали его комментарии, представляя строительным экспертом. В строительстве он действительно разбирался.

В тот день, подозреваю, он пришёл высказаться о взрыве бытового газа.

Михаил Яковлевич был человеком неравнодушным и даже слишком, и строительные дела его давным-давно уже утомили, поэтому, поговорив пять минут о недостатках монолитных строений, он перескакивал на какие-нибудь истории, всегда замешанные на хитрости властей и засекреченных фактах, настолько сенсационных, что их никогда не удавалось ни подтвердить, ни опровергнуть.

Один раз он застал меня врасплох историей, как его давний друг, профессор университета, сделал установку, которая делает бензин из любого углеводородного сырья, включая бытовой мусор. Он показал мне видео, на котором косноязычный лысый человек в очках рассказывал принцип работы установки, похожей на модель космического аппарата. Из установки в самом деле текла прозрачная жидкость. Михаил Яковлевич уговорил меня съездить и убедиться лично.

В подвальном помещении института стоял аппарат, в жерло которого изобретатель загружал мусор и через несколько минут предлагал понюхать и зажечь получившую жидкость, которая пахла бензином и горела. Изобретатель не раскрывал подробности технологии, опасаясь утечки секретов нефтяным компаниям.