Приговор был вынесен в понедельник, 12 марта. За день до того, как мне исполнился год. Был холодный мартовский день, дул северо-восточный ветер. Заседание проходило в том же зале, что и месяц назад, но в этот раз в зале не было ни Ингеманна, ни Альмы. Несколькими днями ранее Альма передала ему новый теплый свитер, который и был на нем, когда его ввели в зал.

Председатель городского суда Оуг времени зря не тратил, он начал зачитывать приговор, как только суд приступил к работе. Даг и теперь внимательно следил за текстом. Приговор не содержал наказания или требования покрытия страховок. Только пятилетнее содержание в специальном медицинском учреждении.

На этом все и закончилось. За несколько минут. Даг встал и вышел в коридор вместе с защитником и теми двумя, что привезли его сюда из больницы для душевнобольных в Эге. И это все? Никакого наказания? Никакого превентивного заключения? Никаких экономических санкций? Ничего. Только пять лет в спецмедучреждении. Он почти ликовал, выходя по свеженатертому полу здания суда на холодный утренний воздух. Пять лет. Да что такое пять лет? Ему будет всего двадцать семь, когда он выйдет на свободу, вся жизнь впереди. Просто не верится, до чего хорошо. Автомобиль, на котором его должны были доставить обратно в Эг, ждал, сверкая на солнце. И Даг с восторгом шел к нему по наледи. Ему хотелось петь или играть на пианино. Жаль только, что никого из родителей не было, не пришли посмотреть, как будут выносить приговор их единственному сыну.

3

Когда же все это началось?

На чердаке школы в Лаувланнсмуэне, когда я нашел свою собственную фотографию? На площади в Мантуи, где умершие собрались меня послушать? Или намного раньше?

Я сижу, глядя на озеро Ливанне, и складываю мозаику. Дождь льет уже четыре дня. Потом подмораживает, но ненадолго. Настает апрель. Вечера светлые и нежные. Пахнет весной. И в один прекрасный день вода передо мной оказывается свободной от льда. Я просматриваю бабушкины дневники. После печального года дедушкиной смерти записи становятся менее эмоциональными, исключение составляют два периода — когда папа заболел и когда он умер десять лет спустя. Под конец записи совсем просты и будничны — о погоде, о ветре, о людях, с которыми она виделась, о доме и работе в саду. Сухие сведения, в которых на первый взгляд нет ничего ценного. Но мне кажется, что именно через эти скупые записи она приближается ко мне.

И она, и дедушка. Жизни обоих встают передо мной за округлыми буквами бабушкиного почерка.

В последнее лето своей жизни дедушка получил работу. Собственно, он был уже пенсионером, но подвернулась возможность поработать водителем на «Сити трейн», маленьком белом туристическом поезде, разъезжавшем вдоль и поперек по центру Кристиансанна, Квадратуре. От рыночной площади с Домским собором по Королевской улице, мимо старого госпиталя Св. Юсефа, где я родился, мимо кинотеатра «Аладдин», возле театра — налево, вниз к променаду вдоль берега, дальше мимо такой достопримечательности, как круглая крепость короля Кристиана, и, наконец, подъем обратно к площади. Требовался опытный водитель. И дедушка был им. Он ведь водил машину еще с довоенных времен. У него же был свой «нэш амбассадор», и на нем он даже съездил в Осло и обратно.

Дедушка написал заявление и получил работу. Бабушка зафиксировала новость в мае 1987 года. Я слышал эту историю от папы, который рассказывал о ней с легкой усмешкой. Так что я и не понял, надо ли мне гордиться или, наоборот, стесняться. Все-таки ни у кого не было дедушки — водителя «Сити трейн»! С другой стороны, мало у кого был дедушка в белоснежной униформе и большой белой шоферской фуражке. Так что я и гордился, и стеснялся. И ни одно из этих чувств не хотело уступать другому.

Дедушка увековечен на туристической открытке с видами Кристиансанна. Он стоит возле «Сити трейн» в своей белой парадной форме. На заднем плане Домский собор и море цветов и овощей на прилавках, которыми заставлена площадь, а еще дальше за ними — верхушка здания городского суда, где он несколько месяцев спустя рухнул замертво. Я видел эту открытку на маленьком, поскрипывающем при повороте штативе в магазине Каддеберга, возле кассы. Этих открыток была целая стопка, и выставлены они были вместе с изображениями троллей и лосей, с идиллическими пейзажами южных прибрежных городков и лодок, пристающих к причалам. Открытки с дедушкой стояли на полке и после его смерти. Я хорошо это помню, потому что тогда гордость и стеснение разом пропали, оставив место тихому, светлому чувству, от которого было больно. «Сити трейн» разъезжал по Квадратуре и на следующее лето, но уже с другим водителем в дедушкиной белой униформе. Водитель-то был другим, а на открытке по-прежнему разъезжал дедушка. Думается, так продолжалось несколько лет. Всякий раз, когда я заходил в магазин Каддеберга, открытки напоминали мне о том, что дедушки больше нет. Мне хотелось, чтобы они исчезли, чтобы их раскупили одну за другой, написали на них кому-нибудь приветы и разослали в разные стороны. Но никто этого не делал. Никто не хотел их покупать. Открытки так и стояли, и дедушка на них был по-прежнему подтянут, и поезд все такой же блестящий. Однажды я задумал сам их всех скупить. Вместо того чтобы разрезать копилку в банке в доме поселковой администрации, я мог бы сделать это сам, дома, разрезать, а деньги положить на прилавок у Каддеберга. Одна проблема — мне некому было посылать открытки. Друзьям я написать не мог, потому что это выглядело бы очень странно, никто ведь ни с того ни с сего не посылает друг другу открытки, да и жили мы все поблизости. Оставалось послать их кому-то, кого я не знал. Можно было бы найти в телефонном каталоге какую-нибудь приятную фамилию, чтобы сразу было понятно — это хороший человек, ему приятно будет получить несколько слов. Я мог бы написать приветливые слова и послать открытку. Я так и представлял, как те, кто получили открытку, долго и внимательно изучают картинку с подтянутым мужчиной, то есть дедушкой, читают слова, которые я написал, и расплываются в улыбке.

Внутри дневников обнаружились фотографии, которых я никогда раньше не видел, они были втиснуты между страницами, словно имели особое значение. На одной дедушка стоит на вершине подводного горного массива приблизительно в центре Хумеванне. Чтобы знать точно, где находится это место, к нему нужно подплыть самому. Может, тридцать метров от берега. Плывешь и вдруг замечаешь, что можешь встать. На фотографии кажется, что дедушка идет по воде. На другой фотографии — бабушка точно на том же месте. Сначала он сплавал и продемонстрировал себя, а она ждала на берегу, чтобы сделать снимок, потом поплыла она, а он вернулся. Или наоборот? Он уже совсем седой, худой и костлявый, стоит на фоне темного леса, а на ней черный купальник, я его помню. Они, наверное, очень обрадовались, когда обнаружили это место, и с нетерпением ждали фотографии из проявки. Им, пожалуй, за шестьдесят, значит, это примерно 1980 год. Оба очень любили купаться.

Я читаю и двигаюсь вперед в прошлое, вот уже лето и осень 1998-го, два дня после похорон папы, и она записывает:

Вот и вся запись. Это тот вечер, когда я рассказал, что начал писать.