— Это… — сипло выдавил потрясенный Алик, — это… Валя… — И вдруг голосом неожиданно твердым, сорвавшимся в фальцет, задиристо закончил: — Моя невеста!

— Кто? — послышался из-за двери густой мужской бас. — Невеста? — И в проеме возникла еще одна фигура, мужская. Крупное темное пятно без лица, с блесточками очков где-то под самым косяком двери.

Теперь среди троих одетых людей, даже Алика в полотенце вполне можно было считать таковым, Валюта, единственная, сидела совершенно голая, дрожа то ли от холода, то ли от стыда, и наблюдала, как под ее мокрой косой, свисающей к самому полу, собирается лужа воды.

— Так, нечего тут голыми девицами любоваться, — выговорила дама, оттесняя темное пятно от двери. И тоном, выражающим верх ледяного пренебрежения, обратилась к сыну: — Одень… невесту! И проводи до выхода.

Алик снова обернул Валюшку в розовый халат и протащил мимо родителей к себе в комнату. Пока она одевалась, путаясь в рукавах и застежках, он, едва натянувший брюки, как заведенный бубнил:

— Не бойся. Сейчас я им все объясню. Не бойся. Сейчас я им…

— Не надо, — просила Валюша, — я пойду…

— Конечно, пойдешь, милочка, — снова возникла на пороге дама, теперь уже безо всякого стука, — только сумочку свою мне покажи, мало ли что там из моих украшений затерялось…

— Мама! — заорал Алик, увидев, как побледневшая Валюта покорно протягивает свою потрепанную джинсовую сумку. — Мама! Не смей! Это, правда, моя невеста! Я женюсь!

— Ну, сегодня уже, слава богу, не успеешь, — спокойно улыбнулась дама, — ЗАГСы закрыты, а завтра с утра к венерологу пойдешь.

Валюша отшатнулась, будто ее с размаху ударили по лицу, стукнулась спиной об Алика, оттолкнулась и бросилась вон. В коридоре подхватила свои сапожки, разбросанные на полу еще с вечера, и лихорадочно стала крутить дверные задвижки. Одну, другую, вправо, влево — никак!

— Помочь? — образовалась у плеча дама.

— Алла, да отпусти ты ее! — снова возник из глубины квартиры мужчина. — Подумаешь, с кем не бывает! Ну, вырос наш сынок, захотелось сладенького… Весна! Гормоны играют.

— Короче, — одетый в свитер и пиджак Алик, в нахлобученной на макушку шапке-ушанке, отодвинул мать, обнял за плечи Валюту, — мы уходим вместе.

— Позвольте спросить — куда? — смерила его насмешливым взглядом мать. — На вокзал?

— В общежитие, — гордо ответил сын.

— Ах, так девушка из общежития? Какое ПТУ? Швейное? Малярное? Кулинарное?

— Технологическое, — в тон ей машинально повторил Алик. И тут же поправился: — Институт. Пятый курс.

— Понятно, — по-змеиному улыбнулась дама. — Распределение на носу. Уезжать из Ленинграда не хочется. А тут такой вариант! С квартирой, с машиной! Умница, девочка! Хотя, извините, вы, конечно, давно не девочка. А ты — идиот! — повернулась она к сыну. — Она тебя еще не обрадовала, что беременна?

На этот раз защелка поддалась сразу, Валюта босиком выскочила на площадку, спустилась до двери парадной и только тут остановилась — обуться. Алик оказался рядом через минуту:

— Пошли!

— Уйди! — сквозь слезы крикнула девушка. — Уйди! И никогда больше не приходи!

И рванула в темноту, в какие-то проходные дворы, через какие-то подворотни, подальше от фонарей, от людей, от всей ленинградской постылой жизни.

Ночь была длинной и холодной. Валя заходила в подъезды, грелась на грязных батареях, снова оказывалась на улице, брела вдоль каких-то речек, переходила мосты и мостики. А когда вдруг оказалась перед освещенным входом в метро и узнала станцию «Площадь мира», поняла, что уже утро. Вошла в полупустой вестибюль, нашарила в кармане пятачок, села в пустой вагон. До общежития она добралась только часа через два, когда ее, отогревшуюся и задремавшую в вагоне метро, разбудила какая-то старушка, закричавшая прямо в ухо, что молодежь специально прикидывается спящей, чтобы место не уступать.

Первым, кого она встретила у входа в общагу, когда наконец дотелепалась до дверей, был… Алик.

Замерзший, с багровым носом и синими губами, он кинулся ей навстречу и стал трясти ее закостеневшее тело:

— Где ты была? Я тут всю ночь… дурочка! Я тебя люблю!

Он прижался к ней щекой, и по Валиному лицу покатились его слезы. Соленые, горячие, выжигающие на ее холодных висках щипучие больные бороздки.

В комнате не было ни души — видно, девчонки ушли на занятия. Не раздеваясь. Валюта с Аликом присели на ее кровать, обнялись…

Что случилось дальше, ни он, ни она не поняли. Это было какое-то сумасшествие. Взрыв. Землетрясение. Цунами.

Поцелуи, слезы, путаные движения и оборванные на полувздохе слова…

Алик входил в нее сильно, даже больно, будто вкладывал в движения все страдания и всю силу, и она, чуть ли не плача от этой сладкой ненасытной муки, подавалась навстречу, прижимая к себе его бедра, чтоб еще больше обострить и усилить то, что доставало до самого горла, вырываясь из губ даже не стоном, а почти криком, почти рычанием, уже не человеческим — животным.

Последний мощный толчок, прикушенный восторг Алика и вдруг — жемчужный туман вокруг, переливы радуг в глазах и мгновенный огненный смерч. Все. Пьянящая невесомость, острое ощущение невероятного счастья, парение и долгий, стремительный, захватывающий дух и дыхание полет.

Возвратившись, Валюша обнаружила, что не чувствует ни рук, ни ног, ни тела. То есть она почти видела все это сквозь ресницы, но даже пошевелить пальцем не могла. Да и не хотела.

За то, что она испытала только что, можно было влегкую отдать все — и руки, и ноги, и голову, и весь Ленинград со всеми его мостами и музеями…

Но даже поразмыслить об этом чудесном событии Валюша не успела. Лишь попыталась улыбнуться: «Милый» — и тут же заснула, даже не поняв, что и любимый тоже уже спит.

В этот же день Алик перебрался к другу, заглянув домой единожды, когда родители отсутствовали, за вещами и учебниками. Валюта продолжала жить в общежитии, дожидаясь назначенного районным ЗАГСом дня бракосочетания. На «подумать» им отвели полтора месяца, как раз до тридцатого апреля.

— Тихонько распишемся и махнем ко мне в Карежму, — мечтала Валюта, угнездившись на плече любимого. — Как раз целая неделя выходных, и дипломы уже сдадим.

— А жить первое время на даче будем, — вторил Алик. — Лето ведь уже почти. Тепло. Потом на работу пойду, комнату снимем.

В их счастливых планах все выстраивалось ладно и радужно. Общается ли будущий муж с родственниками, Валюта не знала. И не хотела. Лишь однажды, уже почти перед регистрацией, она попросила Алексея:

— Ты все-таки сообщи родителям. Они против, это понятно, но знать должны.

— И так знают, — отозвался жених. — Приезжали ко мне в универ, вернуться просили. Говорят, раз уж такая любовь, живите дома.