К счастью, на сцену выходит новая категория благотворителей, готовых поддерживать действительно новаторские проекты: частные фонды, свободные от близорукой привязки к краткосрочным избирательным циклам. Хотя их ресурсы не могут сравниться с ресурсами федеральных агентств, частные фонды начинают все шире финансировать исследования, способные принести пользу человечеству. И они делают это эффективно по ряду причин. Во-первых, частные фонды обладают большей автономией; они не обязаны отчитываться перед федеральными контролирующими органами за каждый цент. Во-вторых, фонды принимают решения самостоятельно и менее восприимчивы к зачастую предвзятым мнениям экспертных групп, состоящих из конкурирующих ученых. Наконец, частные фонды не зависят от высокополитизированного двухлетнего бюджетного цикла.

Сегодня такие частные фонды, как фонды Мура, Темплтона, Саймонса, Кавли, Кека, Аллена, Гейтса, Шмидта, и многие другие меняют ландшафт финансирования науки. Эти фонды могут финансировать и финансируют рискованные проекты, длительность которых намного превышает стандартные временны́е рамки финансирующих институтов. Они дают жизнь проектам, от которых отказываются федеральные агентства. Около трети грантов, выделенных фондом Саймонса, приходится на физические науки и математику, причем значительная их часть предназначается «для поддержки проектов, сопряженных с высоким риском, но имеющих исключительный потенциал и научное значение»{22}.

В течение следующих нескольких лет группа филантропов Science Philanthropy Alliance намеревается пожертвовать более 5 млрд долларов на фундаментальные научные исследования, т. е. на исследования, направленные на расширение фундаментальных знаний о мире, а не, скажем, на разработку новых технологий или методов лечения{23}. Хотя более 80 % этих средств планируется выделить на науки о жизни, это все равно оставляет довольно значительную сумму для исследований в области естественных наук, подпадающих под премирование из Нобелевского фонда, таких как химия, физика и астрономия, последняя из которых традиционно привлекала филантропов.

Некоторые задают справедливый вопрос: насколько хорошо для науки такое непомерное влияние небольшой группы богатых покровителей? По словам аналитика Стива Эдвардса, их беспокоит, что в конечном итоге «наука будет меньше определяться национальными приоритетами и самим научным сообществом и гораздо больше — индивидуальными предпочтениями людей с большими карманами»{24}. В ответ на это выдвигаются разные возражения. В частности, такое: хотя сумма порядка 500 млн долларов в год, выделяемая частными фондами во всех отраслях науки, кажется огромной, это крохи по сравнению, скажем, с 33 млрд долларов бюджета Национальных институтов здравоохранения{25}. Частные гранты не способны повлиять на исследовательские приоритеты этого федерального ведомства, но могут дополнить его усилия.

Во-вторых, наибольшую отдачу от своих денег имеет институт Нобелевской премии. Он влияет на научные приоритеты куда сильнее, чем частные фонды, даже несмотря на то что многие из них предлагают большие премии, чем Нобелевка. Как сказал физик Лоуренс Краусс в газете The New York Times, новые «большие деньги», т. е. научные премии частных фондов, при всей их щедрости блестят не так, как нобелевское золото: «Я подозреваю, что любой лауреат Премии за прорыв (Breakthrough Prize) [одной из крупнейших научных премий в мире] с радостью отдал бы эти деньги в обмен на нобелевскую медаль. И Премия за прорыв, и Премия Кавли, и все остальные крупные премии в размере больше миллиона долларов считаются не более чем утешительными призами»{26}. Но если даже такие премии, как Премия за прорыв, превышающая почти в три раза денежный номинал Нобелевки, бессильны повлиять на здоровый прогресс науки, то что тогда может?

Прекрасным применением «больших денег» было бы дополнительное финансирование экспериментов, позволяющих перевести теоретические открытия в пантеон «устоявшейся» науки. Оптимальное решение — создание государственно-частных партнерств, способных совмещать значительные ресурсы государственных агентств с гибкостью частных фондов и таким образом инициировать рискованные проекты, имеющие потенциал революционных открытий.

В прошлом частные корпорации, такие как Bell Labs, занимались финансированием чисто исследовательских усилий, которые привели к таким инновациям, как транзистор, CCD-видеодатчик и сотовый телефон. Как и открытие Пензиасом и Уилсоном космического микроволнового фона, многие из этих изобретений были сделаны совершенно неожиданно. Тим Бернерс-Ли изобрел Всемирную паутину не из финансовых соображений, а как способ дать ученым по всему миру возможность обмениваться научной информацией{27}. Астрономия изобилует успешными примерами государственно-частных партнерств. Фонды Хейсинга — Саймонс, Темплтона, Кека и Саймонса вкладывают большие средства в эксперименты по исследованию реликтового излучения. Пол Аллен инвестировал 30 млн долларов в проект Allen Telescope Array, занимающийся поиском внеземных цивилизаций. Джордж Митчелл выделил 25 млн долларов на строительство телескопа Giant Magellan Telescope в Чили, а фонд Гордона и Бетти Мур пожертвовал более 200 млн долларов на создание одного из самых больших оптических телескопов на планете — Thirty Meter Telescope.

Сегодня роль этих современных Медичи трудно переоценить. Благодаря их финансовой поддержке мы сможем вновь вступить в золотой век науки, когда ученые всех возрастов будут иметь возможность в полной мере использовать потенциал своих гениальных умов и «приносить наибольшую пользу человечеству» удивительными прорывными открытиями.

Медаль Шведской королевской академии наук, вручаемая лауреатам Нобелевской премии по физике и химии, — это настоящее произведение искусства. На ее лицевой стороне изображен Альфред Нобель. По иронии судьбы на обратной стороне медали, которая за всю историю премии всего дважды вручалась женщинам-физикам, изображены два пленительных женских образа: гений Науки приподнимает шаль, закрывающую глаза богини Природы, которая держит в руках рог изобилия. Эта сцена символизирует способность науки открывать человечеству глаза на скрытые ранее истины.

Но иногда ученые намеренно выбирают слепоту. Например, исследователи-медики, чтобы исключить отрицательное влияние склонности к подтверждению своей точки зрения, используют двойные слепые исследования: когда ни испытуемые, ни те, кто проводит эксперимент, не получают никакой информации, способной повлиять на результат.

В астрономии, однако, настоящие двойные слепые эксперименты невозможны, поскольку мы не можем проводить настоящие эксперименты. Некоторые обсерватории, такие как LIGO, используют «слепые вбросы» ложной информации, чтобы выработать частичный иммунитет против ложноположительных выводов{28}. Но это не позволяет полностью защитить исполнителей от «ненужной» информации: почти сразу же после того как LIGO уловила первые гравитационные сигналы от слияния двух черных дыр, слухи об этом проникли в интернет и мгновенно разлетелись по социальным сетям. Если в астрономии так сложно реализовать двойной слепой протокол, на что же рассчитывать космологам, в распоряжении которых всего одна Вселенная для исследований?