Амброзия вывела меня из утренней окостенелости. Разум снова был чист. Настало время его запачкать. Я схватил куртку и спустился вниз.

Воробей ждал меня у лестницы, натянутый как струна.

— Она сейчас одна. Законники пришли и ушли.

Я кивнул, и мальчишка вышел следом за мной.

Зимней порой Низкий город большей частью жалкое место. Не такое отвратительное, как летом, когда воздух отравлен сажей и все, что не гниет, поджаривается на солнце, но все равно жалкое. Почти ежедневно фабричный дым зависает ядовитым смогом на уровне глотки, и от чада и холода легким приходится совершать двойную работу просто для того, чтобы выжить.

Но время от времени сильный южный ветер спускается с холмов и срывает с города серую пелену дыма. В такие дни солнце излучает какой-то особенный свет, который оно дарит иногда вместо жары, и тогда ты можешь разглядывать вдали портовые причалы, и даже ловишь себя на том, что тебе нравится это занятие. Мое детство проходило в такие дни, когда каждая стена стояла лишь для того, чтобы взбираться по ней, и каждое пустующее строение напрашивалось на исследование.

— Вы его знали? — спросил Воробей.

Он был прав, ведь мы, кажется, вышли не на утреннюю прогулку.

— Не то чтобы знал. У Мески детей целый выводок, — ответил я.

— Но ведь в Низком городе, по-моему, куча детей?

— Думаю, так.

— Почему его?

— Действительно, почему?

Я бывал в доме Мески пару раз. Аделина просила меня отнести вещи в стирку. И хозяйка всегда приглашала меня заглянуть на чашку кофе, даже настаивала. Дом ее был невелик, но уютный и чистый, а дети всегда на удивление вежливы. Я попробовал представить в мыслях, как выглядит Авраам, но воображение отказало мне. Возможно, днем раньше я прошел мимо него, не зная об этом. Еще одна жертва для Той, Которая Ожидает За Пределами Всего Сущего, от самого преданного ей духовного братства.

Если бы Авраам был мертв, его дом заполнился бы соболезнующими соседями, рыдающими женщинами и горами свежей еды. Но поскольку мальчик только исчез, соседи не знали, как им должно себя вести, выражать соболезнования было рано. У дома Мески мы встретили лишь ее пятерых дочерей, сбившихся в кучку у входа. Они смотрели на меня в исступленном молчании.

— Привет, девчонки. Мама дома?

Старшая из девочек закивала в ответ, тряся прядями своих черных как смоль волос.

— Она в кухне, — сказала девочка.

— Подожди меня тут, парень, с девочками госпожи Майаны. Я скоро вернусь.

Воробей чувствовал себя неловко. Домашние дети казались ему каким-то особым видом, их самые обычные игры были ему непостижимы, их болтовня была чужда его ушам. Испытания детства сделали его другим человеком, и нет более ретивого заступника сложившегося положения, чем подросток.

Однако он должен был потерпеть несколько минут. Прийти сюда в одиночку мне было не просто.

Я постучался тихонько, но ответа не получил, и потому вошел без приглашения. Было темно, настенные светильники не горели, шторы опущены. Короткий коридор вел на кухню, и я сразу увидел Мески. Она склонилась над широким столом, темная плоть растеклась, словно чернильное пятно, по надраенным доскам столешницы. Я громко прочистил горло, но она то ли не услышала меня, то ли не захотела ответить.

— Привет, Мески.

Она слегка приподняла голову.

— Это ты, рада видеть, — сказала она, хотя ее тон предполагал скорее обратное. — Только боюсь, сегодня мне не до стирки. — Отчаяние лежало тяжелым грузом на ее лице, но глаза выражали ясность, голос все еще звучал твердо.

Я набрался храбрости и продолжил:

— Я расследую кое-какие дела, которые творятся у нас в округе последнее время. — (Мески не отвечала. Иной реакции трудно было и ожидать. Я совал нос в чужие дела — самое время выложить на стол несколько карт.) — Это я нашел мертвую Тару. Ты знаешь об этом?

Мески покачала головой.

Я подумал, как объяснить то, зачем я пришел в ее дом около полудня, зачем ворвался как непрошеный гость и завел разговор о ребенке, который, вероятно, мертв.

— Нам стоит быть очень внимательными к нашим близким.

Высказанная вслух мысль звучала еще легкомысленнее, чем казалась в уме.

Не говоря ни слова, Мески медленно перевела взгляд на меня, потом отвернулась и тихо сказала:

— Присылали агента. Он спрашивал меня об Аврааме. Взял мои показания.

— Обморозни сделают все, что в их силах. Но они слышат не все, что слышу я, и они не всегда слушают. — (Пожалуй, это все, что я мог сказать в защиту Черного дома.) — Я пытаюсь выяснить, имеется ли какая-то связь между Авраамом и другими детьми, было ли в нем что-то особенное, что-нибудь уникальное… — Мой голос постепенно ослаб, и я замолчал.

— Он тихий, — ответила Мески. — Мало говорит, не то что девочки. Бывает, он рано встает и помогает мне со стиркой. Ему нравится подыматься раньше других в городе. Говорит, что так он может лучше услышать мир. — Она покачала головой, и разноцветные бусины в ее волосах запрыгали вверх и вниз. — Он же мой сын, что еще я могу сказать?

Думаю, ответ был достаточно справедлив. Лишь дурак спросил бы у матери, что заставляет ее считать свое дитя особенным. Каждая веснушка на его лице, если на то пошло, однако мне от этого не было никакой пользы.

— Прости, это было бестактно. Но мне нужно понять, почему Авраам… — (Как же трудно было подобрать правильные слова.) — Почему Авраам мог бы исчезнуть?

Мески явно собиралась что-то сказать, но слова застряли в горле, и она ничего не ответила.

Я продолжал со всей доступной мне деликатностью:

— Ты хотела что-то сказать. Что?

— Ерунда. Это не имеет никакого отношения к делу.

— Порой нам известно больше, чем нам кажется. Почему не рассказать мне то, о чем ты хотела сказать?

Тело Мески будто вздымалось и съеживалось при каждом вздохе, словно единственное, что поддерживало его, был воздух в легких.

— Иногда он узнает такие вещи, которые ему не следует знать, о своем отце, о других, такие вещи, о которых я ему никогда не рассказывала и никто не мог рассказать. Я спрашиваю, как он об этом узнает, а он только улыбается своей чудной улыбкой и… и… — Самообладание, до сих пор твердое, точно кремень, неожиданно получило пробоину. Мески закрыла лицо руками и разрыдалась, вкладывая в слезы все силы своего дородного тела. Я попытался придумать способ утешить ее, но не смог — сочувствие не мой конек. — Ты спасешь его, спасешь? Гвардейцы ничего не сделают, но ты приведешь его ко мне, ты приведешь? — Она взяла меня за запястье, сдавив его крепкой хваткой. — Я дам тебе все, что ты хочешь, я заплачу, отдам все, что у меня есть, умоляю: только найди моего мальчика!