Попытки найти на острове хоть кого-то знакомого были безуспешны. Старики уже умерли. Молодые выросли и, как и мы, так изменились, что ни мы их не узнавали, ни они – нас. Месье Гийонне жил теперь на пенсии в Рошфоре, и мы собирались заехать к нему на обратном пути в Париж. По мистическому совпадению – хотя в детстве такие вещи нас не удивляли – он умер во сне как раз тогда, когда мы с братом бродили по острову. Рано утром в тот день мы нашли на кладбище могилу мадемуазель Шарль с памятником из черного мрамора. Я мысленно поблагодарила ее за все, что она по мере своих сил делала для нас. В канаве, окружавшей кладбище, все так же росла крапива. Внутри кладбищенской ограды поубавилось заросших травой незанятых мест.

Мы попытались найти Жюльена, который работал в нотариальной конторе в Шере, принадлежавшей теперь мэтру Ламберу. Проведя несколько месяцев в Париже сразу по окончании войны, он вернулся на остров, где и остался жить вдвоем с матерью после того, как мэтр Лютен скоропостижно скончался в 1946 году. Жюльен отказался от многообещающей литературной карьеры в Париже. Мадам Лютен, быть может, бессознательно желая, чтобы ее сын вернулся на остров, по своей собственной инициативе и за свой счет опубликовала некоторые из его стихов в провинциальном издательстве, чтобы “сделать ему приятный сюрприз”. В то же самое время солидное парижское издательство “Галлимар”, благодаря усилиям бабушки, согласилось издавать молодого поэта, но сюрприз мадам Лютен положил конец этим планам.

Мы с Сашей целый день искали Жюльена по всему острову, а он, как всегда, ускользал от нас. Он все еще был не женат. Каждый раз, когда мы заходили к нему в кабинет, там его не было, не было его и дома. Нам везде отвечали, что он только что был здесь и скоро вернется. Мы долго ждали в его кабинете в конторе мэтра Ламбера, где все выдавало его присутствие – открытая пачка “Голуаз”, беспорядочно наваленная куча рукописей, разноцветные папки, подписанные его рукой, – точно такие же, как те, что окружали мэтра Лютена по средам, когда он принимал посетителей в мэрии Сен-Дени. Я вновь неожиданно сильно ощутила ту безнадежность, с которой тщетно ждала его в доме Ардебер – дни, недели, годы.

В тот день Жюльен не вернулся в контору. Прождав довольно долго, мы с Сашей решили сходить к Лютенам домой, чтобы выразить свое почтение его матери. Мадам Лютен было уже за восемьдесят, но она была все так же проницательна и остроумна. Она сильно похудела, но в остальном почти не изменилась, и ее тонкий профиль все так же напоминал вдовствующих французских графинь XVI века. Сашу она сразу узнала, а меня – нет, подумав вначале, что я Сашина жена. Она забыла, что у нас были не только мальчики. “Правда? Там еще девочка была?” – сказала она. Но в остальном она очень хорошо и тепло помнила нашу семью. За исключением разве что бабушки, которая, как обычно, с благими намерениями когда-то слишком рьяно пыталась помочь Жюльену устроить его литературную карьеру в Париже. “Да, она была очень оригинальна. Она даже не пыталась понять, как мы живем. Она была – ну, скажем – русская революционерка”, – сказала мадам Лютен, когда мы сообщили ей, что бабушка мирно скончалась через несколько месяцев после того, как, повинуясь порыву, вернулась в Россию в 1964 году. Бабушка похоронена в Переделкино, в двух шагах от могилы Бориса Пастернака.

Перед тем как уехать с острова, залитого золотым вечерним светом, мы с братом пошли прогуляться в Вер-Буа. Пляж был прекрасен, как всегда, и ничуть не изменился с сороковых годов, новой была только полоса смешанного с водорослями мусора у кромки воды. Здесь и там на белоснежной гальке виднелись черные комки засохшего мазута. Но остальное как всегда: пляж все так же грандиозен, волны с грохотом накатывались на берег одна за другой, а вода незаметно поднималась – начинался прилив. В воздухе витал острый запах йода.

Я спросила Сашу, помнит ли он наш самый первый день на острове – как раз на пляже Вер-Буа. Он ответил, что очень смутно. Но он хорошо помнил людей, особенно наших русских друзей – Леву, Мишу и Ивана Петровича. В этот день многое напоминало нам о них в разных уголках острова, которые мы так любили в детстве, – на Диком берегу, на Большом пляже, на меловых скалах Ла-Морельер, где немцы когда-то построили свои укрепления. Некоторые из бетонных сооружений Атлантического вала пережили тридцать лет олеронской погоды. Они казались невероятно огромными, призрачными – как привидения, устремившие в море мертвый взгляд пустых глазниц. Они были разрозненны и размыты, как наши воспоминания. Когда-нибудь они обратятся в пыль. Но русских на Олероне все еще помнят. Рыбов, которого заточили в замок Алиеноры в Ле-Шато, не выдал своих товарищей, несмотря на избиения и даже, возможно, пытки. Лева и еще двое погибли во время освобождения Олерона, они похоронены на кладбище в Сен-Пьере, и каждый год в День всех святых на их могилах появляются цветы.

За несколько дней до капитуляции Германии весной 1945 года остров был освобожден французской армией и бойцами Сопротивления из сети “Арманьяк”. Среди них были и те, кто вел подпольную работу в нашем регионе. И русские из России, и солдаты сил Свободной Франции наконец получили возможность открыто сражаться против немцев. Володя был там вместе с бойцами “Арманьяка”. Он добрался до Ла-Перрош всего через несколько минут после того, как Лева, которому моя бабушка предсказала когда-то героическую судьбу, был расстрелян немцами. Его поймали, когда он выводил из строя один из минометов.

Однако для наших русских за этим славным мгновением последовала катастрофа. Родина негостеприимно приняла их по возвращении. Почти все они были арестованы НКВД, их обвинили в подготовке покушения на Сталина из-за границы, якобы вместе с моим отцом, Вадимом Андреевым, которого считали главным заговорщиком и организатором. Но это уже другая история. И ее тоже нельзя забывать, ведь такие истории будут существовать, пока существует Россия.

После смерти Сталина Володя уехал в Москву. Ему удалось отыскать следы некоторых русских с Олерона, а именно Миши Дудина и Ивана Петровича. С присущими ему благородством и энергичностью он помог им добиться реабилитации и снятия ложных обвинений, из-за которых они были отправлены в лагеря. Ему снова удалось установить связь между их Россией и нашей – той, о которой мы мечтали на Олероне. Я больше никогда не видела наших друзей, и, возможно, никогда их не увижу. Каждый из нас вернулся домой, к себе домой. Вернулись ли мы? Русские – скитальцы нашей эпохи. Все мы мечтаем вернуться на тот остров, залитый солнцем, где сбегают в море кудрявые ряды виноградников.

Мне понадобилось много времени, чтобы понять скрытый смысл нашего многолетнего пребывания на Олероне. Он ускользал, как сокровища, зарытые в саду мадемуазель Шарль.

Еще в молодости я уехала из Франции в Соединенные Штаты. Я жила среди американцев, многие из них были писателями. Они напоминали русских из моей юности и точно так же пытались обрести утраченную родину, утраченное детство. В Нью-Йорке я училась рисованию. Я ездила в Москву брать интервью у русских писателей. Моим американским друзьям я пыталась рассказать то, что знала о России.