— Найдет, Рубен, хотя, боюсь, нормальной семьи у них не получится. Артур плохо относится к Карен и не заботится о ней. По-моему, они несчастны.

— Гюнтер, молодоженам порой бывает трудно. Помнишь, как мы с Ханной поначалу пререкались из-за каждого пустяка?

— Да, да, помню, но тут другое дело. Я же знаю своего сына. В Лондоне он был влюблен, с ума сходил, пока дожидался Карен в Мюнхене. Впервые в жизни влюбился по-настоящему. Но когда она приехала, что-то изменилось. Бедная Карен! Я говорил Артуру, не надо, мол, не женись на ней, только он и слушать не стал. Ничего не понимаю.

— У него доброе сердце, Гюнтер. Прикидывается человеком без эмоций, а сам очень ранимый, это слепому видно. Артур немного запутался и издергался, но он придет в себя. Поверь мне, они с Карен будут так же счастливы, как мы четверо.

— Он слишком увлечен политикой.

— Мы с Ханной молимся, чтобы Артур в расправах не участвовал. Головорезов, может, и немного, но свое черное дело они знают. Бедный парень, что лежит у нас на втором этаже, вряд ли сможет нормально работать руками и будет мучиться при ходьбе, если руки и ноги ему вообще понадобятся.

— С твоей помощью у него есть надежда и хороший шанс выжить.

— Не понимаю, почему нас ненавидят. Только знаешь. Гюнтер, твоему сыну нужно быть осторожнее. Не все евреи в Германии такие трусы, как я.

— Рубен, я уверен, что Артур не ненавидит тебя по-настоящему. И ты не трус, ты просто семьей дорожишь. Умоляю, прости нас за сына! Вы с Ханной очень нам дороги, Анна-Мария так боится вас потерять.

Рубен похлопал его по спине:

— Мы все хорошие немцы, а? Чтобы от нас избавиться, вам понадобятся аргументы посерьезнее юношеской глупости.

Милая!

Длинного письма не получится, потому что новый доктор говорит, я почти все время должна отдыхать. Доктор Грундманн очень строг, и вообще-то доктор Хартог нравился мне больше, но Артур сказал, нам такого иметь не подобает. Что он имел в виду, я не поняла, но выспрашивать не стала.

Артур нанял новых слуг, и сегодня все они приступили к работе. Он нанял повара, садовника и девушку в помощь Хеде. Я со слугами разговаривать не умею, мне и с Хеде-то нелегко.

Артура дома не застанешь, и я по нему скучаю, но не скандалю. У него важная работа, он ездит по всей Германии и от имени своей партии выступает в городах и деревнях. Он говорит, что в Германии еще много узколобых ретроградов, которые боятся всего нового. К сожалению, дорогой папа Ландау тоже из их числа.

На партсобраниях всегда шумно, и партийные друзья Артура, штурмабляйтунг, штурмовики, быстро успокаивают любителей нарушать порядок. Разве усвоишь что-то новое, если вокруг шумят и перебивают?

Артур говорит, многие добропорядочные немцы не понимают, что страна прогнила насквозь, они слишком заняты нытьем и борьбой за существование.

А всему виной коррупция и страны, которые победили в войне и превратили Германию в козла отпущения.

Война закончилась двенадцать лет назад, не понимаю, какое значение она имеет сейчас? Скажу по секрету, порой мне кажется, Артур отдает партии слишком много сил, но это мой эгоизм, с которым нужно бороться. Он сам, конечно, терпелив, если люди чего-то не понимают, но я слышала, что кое-кто в его партии избивает несогласных. Таким ужасам из-за глупостей вроде политики нет оправдания, но нельзя же стоять на пути прогресса. Все очень сложно. Я почти ничего не понимаю и вряд ли когда-нибудь пойму.

Знаешь, милая, мама Ландау подарила нам колыбельку! В ней спал маленький Артур, а прежде — папа Ландау, дедушка и прадедушка. По бокам вырезаны птицы и звери, а в изголовье сказочные феи. Мама Ландау прослезилась, когда отдавала колыбель. Артуру это неинтересно, хотя вслух он об этом не говорит.

Я учусь понимать, что в жизни есть нечто важнее семьи и ребенка. Лишь благодаря упорному труду и новому правильному мышлению Германия снова станет великой, а все немцы, а не только мы, — счастливее. Так говорит Артур. Конечно, он прав. Артур — чудесный человек, мне очень повезло.

С любовью,

Карен.

Элизабет решила, что больше не хочет видеться с Джорджем Мэндером. В Кэмбере она с ним играла, как Карен со своими поклонниками, а доктор Каффин — с ней. Выяснилось, что охмурить Джорджа Мэндера не так сложно.

Не так сложно, но что-то сдерживало, что-то мешало, хотя брак с ним избавил бы от множества проблем. Она поселилась бы в большом старом доме у моря и стала бы соседкой Рейчел, Веры и бабушки Лидии, которая казалась ей ближе, чем миссис Моул.

Сколько бы доводов в пользу брака с Мэндером Элизабет себе ни приводила, она знала: этот добрый человек не заслуживает жены, которая его не любит. Элизабет послала ему ричмондский адрес, а потом об этом пожалела.

Все это было до письма Ингрид Шрёдер. Сейчас Элизабет стояла на почте на Тоттнем-корт-роуд, а женщина за конторкой просматривала список абонентов.

— Есть плавильня «Мэндер и сын» в Борне и мистер Дж. Л. Мэндер под Хайтом. С кем вас соединить?

— С мистером Дж. Л. Мэндером, — ответила Элизабет.

— Очень хорошо, мисс. — Телефонистка записала номер на карточку.

Элизабет прошла в будку, закрыла дверь и села, дожидаясь, когда ее соединят. Что скажет, она не решила. Она всю ночь не спала, последние три часа провела на ногах и, разумеется, устала. За стеклянной дверью появлялись и исчезали люди, беззвучно, как в кино.

Спала Элизабет в гостиной на раскладушке мистера Моула. «С бурской войны, милая», — пояснил тот. Октябрьский холод пробирал сквозь парусину, предназначенную для Африки, и Элизабет не смогла даже задремать. В шесть она встала, убрала раскладушку, приготовила завтрак и накрыла стол для постоялиц, мисс Левин и мисс Браунсорт, а в восемь села на поезд до Чаринг-Кросс.

К половине двенадцатого от обилия людей и транспорта кружилась голова. Элизабет искала биржу труда, но среди тысяч прохожих с тысячей разных дорог потеряла свою. Мозг, одурманенный внезапной сменой обстановки, отказывался работать. Злой лондонский ветер хлестал по лицу, путал волосы. Дышать вязким прокопченным воздухом было невозможно.

Думая о Тоби, Элизабет побрела в Риджентс-парк, к дому миссис Брайон, потом вдруг свернула на Фицрой-стрит.

Ни лестницы, ни крыльца, за дверью живописно-ветхого дома темный подъезд, потом деревянные ступеньки, лестничная площадка, коридор с гудящим металлическим полом и еще одна дверь в пустую комнату с зеркалами и камином, пламя которого окрашивает белые стены в нежно-розовый.

Совсем недолго в этой комнате Майкл, кажется, любил ее. Дыхание не перехватило, сердце не забилось чаще, когда он ее коснулся, но комната наполнилась сиянием, а запахи скипидара и льняного масла, деревянные половицы и огонь — все показалось разрозненным и сложным. Элизабет чувствовала тяжесть своей одежды, кожей различала ее текстуру, а в душе впервые в жизни ощутила покой.