Около 11 часов утра мы похоронили в парке фрау Енг, без гроба, завернутую в простыни и одеяла. Рядом грудой лежали непогребенные русские солдаты. Несмотря на страх, вызываемый всякой смертью, некоторые пришли из любопытства. Даже среди скорбящих [Leidensgefährten] в голову лезли мысли вроде таких: где раздают картошку и рукавицы? Какими же черствыми мы стали, а ведь когда-то мы знали только торжественные похороны, с хвалебными речами, музыкой и важными мыслями. Но все равно это будет красивая могила. Соседка дала растение в горшке, которое она взяла с подоконника, в каждом углу были посажены кусты, вокруг могилы положили красивый каменный бордюр, поставили там деревянный крест с именем.

Далее Хевиг описывает прогулку, которую она совершила со спутником после похорон: на городских улицах она видела «ужасы, трупы, разрушение и, среди прочего, общую могилу с надписью: “25 немцев”»[476]. Хевиг почувствовала: то, как обходились с мертвыми, пробило моральную трещину; берлинцы стали «черствыми». Она подразумевает, что «прежде» на похоронах никто не предавался мыслям о еде. «Прежде» – это время, когда все было на своих местах в физическом и моральном смысле. И все же они с соседями украсили могилу фрау Енг растениями, камнями и крестом, равняясь на привычные практики, направленные на придание смерти достоинства. Могила, которую описывает Хевиг, не была просто ямой в земле; какими бы бедными ни казались эти похороны или похороны ее знакомого в сравнении с теми, что бывали в «прежние времена», они соответствовали обычаю так строго, как это было возможно. Иллюстрацией может служить изображение могилы, относящееся к тому времени. На Рис. 3.4 мы видим, как обозначались могилы – с помощью камней, касок и небольших растений. На крестах видны надписи. Подобные «экстренные могилы» (Notgräber) быстро усеяли городской ландшафт в последние недели войны, так же как и импровизированные мемориалы, которые кое-кто из берлинцев помещал на грудах развалин, где, как было известно (или как считалось), оставались мертвые тела (см. Рис. 3.5).

Но такая забота о мертвых была не всегда заметна, как в последние недели войны объясняла в своем дневнике неизвестная женщина:

Только что слышала, как женщина сорока лет из Адлерсхофа, живущая теперь с матерью в нашем доме, рассказывала о том, как осталась без крова в результате бомбежки. Бомба попала в соседский сад и разнесла дом, плод ее трудов, вдребезги. <…> Соседи, семейная пара, были убиты. Среди руин и садовой грязи они нашли супругов – или то, что от них осталось. Похороны были приличные. Мужской хор из портного цеха пел у могилы. Но потом все пошло прахом. «Das Lied von Gottes Rat» заглушили сирены. Могильщики в спешке бросили гроб; было слышно, как грохочет его содержимое. И вот кульминация, дойдя до которой, женщина захихикала: «Представьте! Через три дня дочь обходила сад, высматривая, что еще можно спасти, и за дождевой бочкой нашла руки своего папа´»”[477].

Рис. 3.4. Экстренные могилы близ станции метро «Ноллендорфплац», 1945 г. Landesarchiv Berlin, Fotosammlung.

Рис. 3.5. Крест, украшающий груду развалин, Берлин, 1945 г. Скорее всего, его поместили там, чтобы обозначить место, под которым, как предполагалось, находятся тела умерших. Фотограф – Карл Вайнротер; Bildarchiv Preußischer Kulturbesitz/Art Resource, NY.

Тон автора дневника говорит о том, что импровизированные похороны семейной пары вызвали меньший диссонанс, чем проявленное женщиной из Адлерсхофа неуважение к умершим. Ставшее теперь классическим описание Берлина военного и послевоенного времени из этого дневника изобилует упоминаниями такого рода. Автор в разных местах настаивает, что неправильное обращение с мертвыми в истерзанном войной Берлине указывает на упадок не только социальных норм, но самой цивилизации[478]. «Сейчас мы вольны хоронить близких где пожелаем, как в доисторические времена»[479], – писала она, имея в виду, что берлинцы отброшены ситуацией войны назад, в условную эпоху мракобесия. При этом любопытно, что эта женщина не пытается разобраться, почему так произошло. «Война пришла» и сравняла город с землей. «Война» стала причиной ужасного разлома в поведении берлинцев по отношению к умершим. Но если у автора дневника и у многих других берлинцев и было сколько-нибудь ясное представление о том, что вызвало кризис 1945 г., то они имели в виду никак не Гитлера, а советских людей.

Ведь для многих берлинцев именно советские люди создали самый непосредственный и очевидный контраст между «цивилизацией» и «варварством». Жители города иногда искренне удивлялись, что советские люди тоже обращались со своими умершими церемониально. 29 апреля некто Шмидт с интересом описывал русские похороны, отмечая: «Раньше я всегда читал <…> что большевики оставляют своих умерших лежать, подобно скоту»[480]. Глядя на ряд русских могил возле казарм на Финкенштайналлее, где еще недавно жила охрана Гитлера, Маттиас Менцель тоже был удивлен тем, что каждую украшали красные флаги и «цветы на цветах». В свое время на Востоке, во время службы в Вермахте, он «всегда искал могилы павших [советских] солдат, [но] находил лишь скудные холмики»[481]. Что эти «скудные холмики» могли быть вызваны торопливыми по необходимости похоронами, Менцелю, видимо, не приходило в голову; вместо этого он допускал, что «большевиков» – «менее цивилизованных» людей – не слишком волновали их покойники.

Неизвестный автор дневника делал схожие наблюдения:

За туннелем, на лужайке перед станцией – холм высотой по колено, украшенный ветвями и с тремя ярко-красными, высотой примерно по пояс, деревянными столбами. К каждому столбу лентами привязано по дощечке с надписями от руки под стеклом. Читаю на дощечках три русских имени и даты их смерти. <…> Впервые я могу сказать, что видела русскую могилу так близко. <…> В наших газетах все время писали, что русские прячут своих погибших на войне так, как будто это позорно, и что они хоронят их в общих могилах, а потом выравнивают участок, чтобы его не нашли.