– Где ты пропадала целый день? Ты голодная?

– Ага.

– Хорошо хоть кофточку надела, вечер сегодня не теплый. А Игорь где?

– А вон, с мальчишками.

– Стой тут, я его заберу и покормлю вас.

Бабушка ведет нас сквозь толпу к шатру, под которым накрыты столы, составленные в один. Их снесли сюда со всего села, как и лавки.

– А ну-ка, навались, костлявая команда!

Мы садимся, бабушка несет нам чистые тарелки и вилки.

– А, соседи дорогие… С вами и выпьем, а то все разбежались.

Дед Мирон, немного хмельной, усмехается в усы, сидя напротив. Поднимает рюмку.

– Вот чтоб и на вашей свадьбе я так погулял!

– Де-е-е-да-а-а-а… – слышать такое мне как-то неудобно.

– А что – деда? Позовешь меня на свадьбу, или как?

– Конечно, позову…

– Ну, то-то. – Дед Мирон достает из пачки папиросу. – И я, если доживу, обязательно приду. А как же! Ты уж совсем заневестилась. Да жених хоть куда, справный парень!

– Ну, де-е-еда…

– Чего – деда-то? Плохой разве парень? Ну-ка, говори сейчас же – плохой?

– Нет, хороший…

– То-то. Парень – орел! Так чего кочевряжишься? Все вы, девки, глупые. Но ты деда слушай. Парень тебе – пара, лучшей и искать не надо.

Дед Мирон смеется, и я понимаю: он заставил меня сказать то, что ему было нужно, и теперь ему смешно, ведь так меня обошел.

– Ешьте, пока горяченькое. – Светлые глаза старика ласково смотрят на нас. – Хорошие дети, уважаемых родителей дети, и дай вам бог…

Я догадываюсь, что именно означает его «дай вам бог», но делаю вид, что не слышу. Мне ужасно неловко, а потому я хватаю кусок хлеба и принимаюсь за жаркое, не глядя в сторону Игоря. Пусть не думает, что я…

– Игорек, идем танцевать! – подходит Танька, девушка с нашей же улицы, немного старше Игоря. И тащит его за собой.

А тот идет. Ну, и пускай валит, невелико счастье…

– Пирожок вот скушай, Аннушка. Бабка моя напекла чуть ли не целый воз. – Дед Мирон пододвигает ко мне миску с пирогами. – Никуда парень от тебя не денется, не надо хмуриться.

Его заскорузлая рука гладит мою ладонь. Дед Мирон очень добрый, а уж к детям – бесконечно. Но никогда он не говорил со мной вот так.

– Растут дети, растут… Кажется, недавно совсем мамка твоя тут бегала – маленькая, светловолосая. Все исподлобья глядела, и драчунья была страшная. А теперь ты. Словно вчера видел тебя в коляске, оглянуться не успел – уже девушка, красавица, невеста совсем. Вот как время бежит.

– А мы видели дот на Ганином болоте! – неожиданно для самой себя выпалила я.

Глаза деда Мирона настороженно блеснули. От веселья и следа не осталось.

– Ходили туда?

– Нет, там болото. Так, издали видели.

– И не ходите. Если в болоте не потонете, так там на что-нибудь наступите. Плохое место.

– Почему?

– Когда строили там, нагнали много пленных. И немцы были – два взвода охраны, и еще взвод итальянцев. А когда наши наступали, что-то оттуда вывозили на машинах – по ночам, да под такой охраной, что и не подступиться. Болота там еще не было тогда, вывозили по дороге почти неделю. Тамошний комендант, полковник Венц, знал толк в охране – муха бы не пролетела.

– И что?

– А то, что потом все словно под землю провалилось. Пленных никто ни живых, ни трупов не видел. А две машины с итальянцами взорвали в лесу. Но не мы, сами немцы. И те немцы, что в охране были, из лесу тоже не вышли, кто-то покосил их из пулемета прямо на берегу Росани.

– Кто?

– Может, сам Венц. Или его пес, Матвеев.

– Матвеев? А кто это?

– Да был тут у нас такой – Андриан Матвеев. В сорок первом откуда-то приблудился, говорят, из тюрьмы его немцы выпустили. По слухам, отец его был кем-то вроде купца в Литве, а как стали Советы, их обоих посадили. Но старик не выжил. Сыну лет двадцать было, а злой и жестокий – как зверь прямо. Немцам верой и правдой служил. Может, за отца мстил, а может, и раньше на них работал. Но как-то сразу стал у них в большом почете. Полковник Венц его к себе забрал, и не было никого, кому бы комендант больше доверял. Всю грязную работу Матвеев за него делал.

– А где он сейчас?

– Надеюсь, в аду.

Ох, знал бы дед Мирон, что именно там Матвеев и обретается… Но совсем недавно – с сегодняшнего дня.

– После войны приезжали люди из органов, расспрашивали о нем, о строительстве. И меня вызывали. Только я знал немного, объект был секретный, пробраться туда мы так ни разу и не смогли. Но позже я ходил туда. Как же, ходил…

– И что?

– А ничего. – Дед Мирон чешет в затылке. – Вот только не пойму, где они держали то, что потом вывозили. Много ведь вывозили, разными машинами. И трупов не было. А должны бы остаться, пленных там несколько сотен работало. Однако не увозили их оттуда, точно. Нигде не было ни живых, ни мертвых, я искал.

– Может, все-таки вывезли?

– Нет. Да и зачем? Ведь немцы даже своих не пожалели, чтоб секретность соблюсти, нешто бы наших в живых оставили…

– Так куда же они подевались?

– Не знаю. – Дед наклоняется ко мне через стол. – Но думаю я, есть там, на болоте нынешнем, еще что-то. Бетонные развалины так, для отвода глаз, торчат на виду, а настоящий бункер в другом месте.

Бывший партизан опасливо озирается, встревоженно трет подбородок.

– Ох, не слушай старого дурака, Аннушка. Чего с пьяных глаз не придумается…

– Деда, вы что? Я же никому!

Он смотрит на меня испытующе, потом, словно что-то для себя решив, поднимается.

– Идем.

Я шагаю за ним в соседний двор. Уже стемнело, деревяшка деда Мирона глухо стучит по дорожке.

– Я много думал об этом, но не говорил никому, все считал, что есть и поумнее меня люди, разберутся. А видишь, не разобрались. И я решил – пусть. А то ведь начнут всех трясти, народ тревожить, на допросы таскать. А дела-то давние, все в прошлом должно остаться. Война, Аннушка, очень грязная штука, совсем не то, что в кино показывают. Война не флаги да атаки, а кровь и дерьмо. Закончилась проклятая, не надо вытаскивать на свет старые дела. А все нет-нет, да и вспомню. Голове же думать не запретишь? Вот, заходи.

Домик старенький, но чисто убранный – белая скатерка, расшитая цветами и петухами, на круглом столе рушники на портретах, буфет с выдвижными ящиками.

– Садись, – указывает мне на стул дед Мирон.

И достает карту, расстилает ее на столе. Карта крупного масштаба, немецкая. И очень странно видеть написанное слово «Телехово» готическим шрифтом. Такое ласковое название – и такие злобные буквы…