Его тело висит на поясе-веревке, чуть качаясь от легкого ветерка, так что ноги в грубых сандалиях чуть-чуть не касаются земли. Лицо больше не кажется красивым — посиневшее, распухшее, оно изуродовано предсмертной мукой, глаза вылезли из орбит, язык вывалился изо рта…

Темной ночью монахи вынесли его из монастыря, таясь, словно воры или гробокопатели. В молчании выходят они из обители со своей страшной ношей и, торопясь, закапывают тело на пустыре, будто падаль. Человек, впавший в смертный грех самоубийства, не достоин покоиться в освященной земле, заупокойную службу не творят над ним, и не дозволено молиться за погибшую душу, обреченную на вечные муки в геенне огненной.

Только он, Иоганн, стоит чуть поодаль, и слезы катятся по его лицу. На мгновение ветер приподнимает черный платок, прикрывающий лицо покойного, и он в последний раз видит Михаэля. Сейчас он выглядит таким спокойным, отрешенным от всего сущего. Страшная гримаса смерти исчезла, лицо разгладилось, и он снова был прекрасен. Как он хотел бы сейчас упасть на его тело и рыдать, словно слабая женщина, как вдова, потерявшая мужа, или как отец, лишившийся единственного сына, чтобы хоть так облегчить свою душу, но он не смеет сделать этого.

Земля скрыла его навеки, он чувствовал себя так, словно там, на пустыре, была закопана частица его души.

— Хватит, пожалуйста, не надо! — крикнул Василий. — Остановите это, я прошу!

Перед его внутренним взором появляются совсем другие картины. Вот зал судилища… Нагая женщина, что извивается от боли и кричит, подвешенная на дыбе под потолком:

— Я признаюсь, признаюсь во всем, только не надо меня мучить, добрые господа!

Вот площадь перед ратушей, заполненная народом. Трех колдуний привезли в телеге живодера и теперь прикручивают к столбам, обложенным вязанками хвороста…

Снова тюрьма. Женщина, лежащая на полу камеры, на гнилой соломе. Цепи сковывают ее по рукам и ногам, но она и не смогла бы убежать, даже если бы очень захотела. Ноги ее после пытки «испанским сапогом» переломаны в нескольких местах и покрыты ужасными ранами. Камера тесная, сырая и холодная, по углам шмыгают крысы… Даже несколько минут здесь находиться тяжело, но долг превыше всего! Как тюремный духовник он должен дать последнее напутствие грешнице. Отец Иоганн произносит подобающие слова, призывает покаяться во всех грехах, исповедаться, чтобы обрести спасение на небесах, но ведьма глуха к голосу милосердия и только твердит одно:

— Я невиновна, отец мой! Невиновна, как и все, кого я оговорила… Сможет ли Господь простить мне этот грех?

Отец Иоганн с отвращением смотрит на нее. Даже сейчас погрязшая во лжи ведьма смеет упорствовать… И вдруг он с ужасом понял, что эта женщина не лжет! И впервые в сердце шевельнулось сомнение. А что, если все признания, вырванные пытками, — неправда?

Чтобы прогнать нерешительность, он злобно кричит на несчастную, топает ногой и уходит прочь. А вслед ему несутся рыдания…

В тот вечер он вернулся домой в отвратительном расположении духа. Падал легкий пушистый снежок, и совсем немного времени оставалось до светлого праздника Рождества, когда всякий честный христианин должен радоваться, но отцу Иоганну было не до этого. Болит голова, в теле появилась какая-то вялость, и почему-то ужасно болит левая лодыжка…

На следующий день он слег в постель. Маленькая царапина погубила его. Отец Иоганн метался в жару, а сине-багровая опухоль все распространялась выше по ноге, словно пожирая живую плоть. Рана издавала отвратительное зловоние, словно он начал уже гнить заживо. Он страшно мучился и все время кричал от боли, если только не впадал в тяжелое забытье, но, стоило закрыть глаза, видел одно и то же, и это видение причиняло ему гораздо больше страданий.

Сотни женщин, окровавленных, искалеченных, в изорванных платьях, стояли длинным живым коридором и неотрывно смотрели на него. Они молчали, не двигались, но в лицах их не было милосердия. Взгляды обжигали, словно прикосновение раскаленного железа, и некуда было деться от них. Он шел меж ними, содрогаясь от ужаса и боли, а впереди видны были отблески багрово-алого негасимого пламени. И не было у него другой дороги… Только — туда.

Лишь перед самым концом настал краткий миг просветления. Отец Иоганн открыл глаза. Жар спал, и боли не было, но он почти перестал чувствовать свое тело.

В комнате было темно, только на столе догорала свеча. Первое, что он увидел, — лицо экономки под кружевным чепчиком. По пухлым румяным щекам текут слезы, и глаза красные… Видно, что уже не первую ночь она не спала.

Отец Иоганн и сам плакал. И вовсе не потому, что чувствовал, что часы его сочтены и дыхание смерти уже коснулось его лица. В конце концов, верующий христианин не должен бояться умирать, а лишь молиться и уповать на милосердие Божие, дарующее жизнь вечную!

Сердце его разрывалось от горя и стыда, потому что увидел место в геенне огненной, уготованное его душе. В последний час своей жизни он понял, сколько зла сотворил собственными руками, — и ужаснулся.

Собрав последние силы, он чуть приподнялся на постели и хотел было сотворить крестное знамение, но рука бессильно упала.

С трудом он разлепил запекшиеся губы. В голосе его звучала невыразимая печаль.

— Там огонь, Эльза! И я… иду туда.

Василий упал на колени, обхватив голову руками. Он снова плакал, и все тело его сотрясалось от рыданий. Эти слезы обжигали сильнее раскаленного железа или расплавленного свинца. Огонь как будто пожирал его изнутри, причиняя невыразимые страдания. Он корчился и извивался, но не мог сойти с места, словно сам был привязан к столбу, как те, другие, на площади.

«Так вот, оказывается, что испытывает человек, сгорая заживо…»

Эта мысль стала последней для него. Еще миг — и в ночное небо взметнулись языки пламени. Тело его вспыхнуло как факел, и через несколько секунд все было кончено. Осталась лишь маленькая горстка пепла.

Адский огонь не оставляет следов…

Ирина проснулась оттого, что солнце било прямо в глаза. Значит, уже не утро — день на дворе! Непонятно было, почему она легла спать одетая, а главное — что это за дом и как она тут оказалась.

Комната была просторная, стены обшиты деревянными панелями, и окно выходит в сад… Ирина лежала на низкой и широкой тахте, покрытой пестрым тканым покрывалом. Как ни странно, выспалась она хорошо и впервые за несколько месяцев чувствовала себя легкой и отдохнувшей.

Лишь вспомнив события вчерашней ночи, она заволновалась. Теперь, при ярком дневном свете, все это казалось лишь дурным сном, и все же, раз она здесь, значит, это на самом деле было — погибшая Альвина, маньяк-убийца в черных перчатках, странный человек, который привел ее сюда, и тот, другой… А что будет дальше? Она ведь дома не ночевала, там небось все с ума сходят. И что скажет Витя? Ужас, просто ужас.

Ирина посмотрела на часы и ахнула. Надо же, почти двенадцать! Проспала полдня. Где бы она ни оказалась, надо поскорее выбираться отсюда.