мессе за усопших, чистилище и многих других. Когда инквизиторы спросили его, подчинен ли Majoralis папе, он ответил, что «Major eorum пес accipit suam potestatem nec jurisdictionem a Domino lohanne Papa nec a summo Pontifîce»{158}. Понятно — старейшина избирается и поставляется Богом и людьми. Вырвутся у Раймунда и более резкие замечания: «Римская церковь заблуждается в вере, говоря, что можно клясться и что есть чистилище в другом мире»; А «церковь, заблуждающаяся в вере, как бы мало она не заблуждалась, — церковь злых и не обладает властью совершать таинства». Поэтому, «если бы он, Раймунд, принял в заблуждающейся в вере церкви какое-нибудь таинство, он не говорил бы, что принял таинство, хотя бы оно и дано ему было по чину церковному». Кажется ясно. — Раймунд совсем не признает римской церкви. Но из других текстов видно, что он вместе с вальденсами признает католический клир, повиновение которому предписывается самим Majoralis. Конечно, можно предположить, что, заявляя о своей вере в совершаемые католическим клиром таинства, Раймунд лгал, спасая свою жизнь. Однако в иных пунктах он не колебался, а с другой стороны, не было ему смысла скрывать от инквизиторов и без того известные им верования вальденсов: этим себя он выгородить не мог.

И достойно внимания, что прямо таинств римской церкви он нигде не отрицает, ограничиваясь установлением их зависимости от заблуждений церкви в вере; нет следов такого отрицания и в резонирующих Раймунду кругах credentes диоцеза Памье. Если оба ряда его идей непримиримы и несогласны друг с другом, значит они сосуществовали в нем и в вальденстве его эпохи. Раймунд и вальденсы могли прямо не думать о их примирении или согласовании; в одно и то же время называть Рим Ecelesia malignantium, делая из этого соответствующие выводы, и принимать таинства от римского клира, само отрицание которого частью является лишь аргументом, оправдывающим деятельность перфектов. Первое — ответ на преследования и нападки, второе — следствие не умирающей в вальденстве тяги к Риму. Колебания Раймунда показывают внутренние противоречия вальденской идеи; их не создала, а только сделала ясными инквизиционная процедура.

Как большинство вальденсов, Раймунд готов признать первенство Рима. «Он допускает, что римские первосвятители суть и были главою церкви». Следует повиноваться римской церкви, когда она повелевает то же, что Господь и что согласно с волею Бога. Отыскивая примиряющую ересь и церковь формулу, Раймунд даже готов согласиться, что папы выше Majoralis. Последний собственно не мог бы совершать таинства и исполнять свои обязанности без разрешения папы. Но это имеет силу только в том случае, если бы он мог с папою сговориться. А этого быть не может, так как «папа утверждает, что существует чистилище, что можно клясться, — это их старейшина отвергает и также потому, что папа не позволяет старейшине идти избранною им и его товарищами дорогою бедности» и преследует их. Поэтому-то Majoralis не проситу папы разрешения исправлять свои обязанности, а совершает все властью, полученною от Бога.

Очень возможно, что с такими положениями Раймунда все бы вальденсы не согласились. Но к ним он пришел под влиянием господствующего в конце XIII века в среде леонистов примирительного настроения, наложившего свой отпечаток на всю их организацию и жизнь, хотя и уживавшегося с резким порицанием клира и отрицанием некоторых учений католической церкви. От сильной оппозиции и мечты о вальденской церкви, обнаружившихся после кровавого усмирения альбигойства, остались только слабые отголоски. Протяни еретикам в этот момент свою руку церковь, признай она их жизнь и деятельность, может быть, они бы и вернулись к ней, как ранее Дуранд с товарищами и бернардинцы, и отказались бы от своих с нею расхождений, поборов создавшуюся традицию учения и организации. Но вместо этого деятельность инквизиции, сыск и преследования воздвигали непереходимую стену между церковью и вальденством и содействовали сохранению еретической организации, иерархии и догмы и развитию вальденской литературы. Получалось довольно своеобразное положение. Рядом с католическою иерархиею становится другая, отвергаемая первою, но ее не отвергающая, хотя и расходящаяся с нею во многом. Эта новая иерархия действует в той же самой католической среде, что и католическая, только в пределах более узких и с более ограниченными задачами — духовного руководства мирянами и связанного с ним таинства исповеди.

Вся история французской группы вальденства от его темных начал до конца XIII в. подтверждает выше выраженную мною мысль. Существо учения секты всегда заключалось в апостольской жизни и деятельности в рамках церкви. Все остальное — оппозиция Риму, иногда переходящая в его отрицание, критика грешного клира, мечта о самостоятельной церкви, завядшая до срока, еретические учения и т. д. — было только вызванным случайными обстоятельствами наростом или чуждым придатком. Если выше я усматривал причину приближения вальденства к церкви в настроении его credentes, то теперь к ней можно прибавить и другую — католический уклад самих вальден-сов. Вальденсы были не только христианами, но и католиками, и их католичество подавляло мечты о своей церкви, устраняло возможность радикального и логического разрешения существенных вопросов, связывало по рукам и ногам. Вальденсы находились в положении блудного сына, отчаявшегося в своем возвращении под отеческий кров.

ЕРЕМИТЫ XII–XIII ВЕКОВ

1. Еретические движения и францисканство отражают и выражают религиозное настроение эпохи в формах новой жизни. Уже в арнольдизме есть стремление к бедной жизни, поставленной в связь с евангелическими заветами и подражанием апостолам. Нищета характеризует и катаров, и у них стоит она под защитою Евангелия, оправдывается и предписывается им, что особенно ярко сказывается в нападках на клир, оцениваемый именно с точки зрения ригористического соблюдения предписаний Христа. Но полного своего развития идея нищей жизни, как необходимой формы совершенного христианства, достигает в вальденстве, приобретая резкость формулировки отчасти благодаря разрыву с церковью, и во францисканстве. В последнем она сливается с традиционным идеалом совершенства и до известной степени им видоизменяется. Можно искать и находить зародыши идейного нищенства и задолго до интересующей нас эпохи, но до нее оно никогда не получало такого яркого выражения и такого широкого осуществления.

Христос сказал: «Кто хочет идти за мною, пусть отречется от себя самого». И это можно было толковать широко и разнообразно. До вальденсов и францисканцев никто в такой мере, как они, не связывал этого завета с тем, что Христос говорил апостолам, никто не сочетал миссии, возложенной на них, с заветом самоотречения и не принимал на себя и то и другое вместе. Сама идея отречения от себя понималась церковною традицией несколько иначе, отожествляемая ею с суровою аскезою и формами монашеского общежития или