Радомир провожаться не желал, но со сравнением полностью согласился.

Толстый и Тонкий переглянулись, вздохнули и, решив, что от смородиновой ещё хуже никому не бывало, по крайней мере, сразу, последовали за горе-женишком. Охранники тоже не побрезговали.

— Ну, мог и хуже закончить.

— Свадьба — не похороны, — отрезали они.

Тоже верно.

Пум! Пум! Пум!

Людмила прыгала по избе, грозя проломить морёные крепкие доски пола, прикидывала на себя одну рубаху, отбрасывала в сторону, признав узковатой, хватала другую…

— Вот эту попробуй, серденько! — Марфа ловко оперлась на скамью, потянулась и выудила с полатей просторный наряд. То ли не уместился в набитый доверху сундук с приданным, то ли заботливо хранился ещё с тех пор, как сама Марфа в невестах ходила. Меня бы в такую двое влезло, а то и трое.

— Матушка! — Людмила возмущённо притопнула. Стол подпрыгнул. — Ты что же это, хочешь, чтобы я позорилась в старье на собственной свадьбе?!

— Ну как же в старье? — женщина заботливо огладила алую ткань, расправляя обережную вышивку, приложила к плечам, прикинула плетёный пояс. — Красота ведь!

На Марфе и правда красота. На неё, видать, и шилась. А вот Людмила подцепила ногтем край и скорчила недовольную рожицу:

— Старьё! Покрашено неровно, в руках рассыпается! Новую нужно!

— Где ж мы новую возьмём? Да в такой срок? Разве к куме сбегать? У неё, кажется, лежал хороший отрез… Если постараться, успеем новый наряд тебе справить.

Невеста расправила личико, словно складки на покрывале, проглотила гримасу и наворачивающиеся слёзы:

— И мёду липового жбан у неё возьми! Люблю я липовый.

Марфа расцеловала любимое дитятко, крепко обняла, точно провожая в дальнюю дорогу, хотела что-то сказать, да так и не решилась, накинула безрукавку и бегом выбежала на улицу.

Людмила сразу принялась прихорашиваться: косу на один бок переложила, на другой; выудила из ларя целый ворох цветных лент, проверяя, какая больше к лицу; сапожки красные, с новёхонькой подковкой, выставила на видное место — не забыть.

— Ты бы одёжу проверила. Ну как не только свадебная рубаха мала стала?

Думала, оскорбится девка. Ан нет:

— Это ты правильно говоришь, — полезла она в сундук, — я-то что ни год хорошею, а одёжки старые остаются. Не чета мне.

— Точно-точно, — я на лету хватала отвергнутые тряпки, внимательно осматривала. О! А эта рубаха страсть как хороша! И чего она у Людмилы делает? Разве на нос налезет. Аккуратно сложила да припрятала в уголке. Захватить потом. Чего добру пропадать? И серьги вот эти. Куда ей? Не к лицу. — Радомирова жена должна первой красавицей быть. Чтоб сдалека видать. Ох, мы тебя разоденем! — у Людмилы взгляд затуманился ровно так же, как у отца Данилы, когда тот про смородиновую вспоминал. — Хотя не то чтобы это сильно важно. Наряды жены — дело десятое. Ты лучше выкладывай, что для жениха припасла.

Девка растерялась:

— Для жениха?

— А то как же! Наш купец не всякий товар возьмёт. Ты ему сначала покажи да докажи, какая ты рукодельница и умница. Да и на свадебке, по-первой, мужик должен красавцем быть. Невесте и старенького сарафана достанет. Не на неё ж смотреть придут.

— Как — не на неё? — девица хотела рухнуть на пол, но прикинула, что высоковато, сделала три шага назад, посмотрела, удобно ли теперь, и грузно осела на скамью.

— А зачем же я тогда замуж выхожу?

Я склонилась над разинутой пастью выпотрошенного сундука. Поворошила внутри, откинула сломанный гребень, брошенное вязание и потемневшее от времени веретено. О, а этот сарафан очень даже ничего. И тоже только мне впору придётся. Даже, может, чуть маловат, но за бесплатно очень даже. Прикинула на себя обновку. Ярко-синюю, как летнее небо. Так и чувствуешь себя птицей под облачком

— свободной и одинокой.

— Себе возьму, — Людмила ошалело кивнула. — Как зачем замуж? А мужа лелеять? Ты, небось, думала, что это он о тебе заботиться станет?

— Ага…

— Ха! Наслушалась бабкиных сказок. Больше верь.

— А как же тогда?

— А вот так. Марфа отрез ткани принесёт?

— Принесёт…

— Радомиру сошьёшь рубаху. А то не женится, — пригрозила я, не давая ей раскрыть рта. — Сапоги чистить умеешь? — Людмила помотала головой. — Научишься. И чтоб ни соринки! Он страх как не любит грязных сапог! И поколотить может, ежели что.

— Поколотить?!

— А ты думала! Удел бабы — под кулак подставиться, чтобы муж в нелёгкий час душу отвёл.

Румянец потихоньку начал исчезать с округлых щёк, Людмила озиралась, прикидывая, не спрятаться ли в поддувало от такого «счастья».

А я подливала масла в огонь:

— Хлебы хорошо печёшь, али мамка ставит? Плохо? Научишься. Радомир мужик скупой. Хоть и купец, а покупать снедь не любит. Будешь тесто месить белыми ручками. А что через седмицу мозоли появятся, то ерунда. Месяц-другой и замечать перестанешь. Порося сама разбирала? Кишочки чистила? Как нет? Вот же батюшкина любимица! В деревне же жила! Неужто только с подружками играть обучена? Какая же из тебя жена тогда? Ну ничего, ничего. Не реви. Всё с опытом придёт.

Людмила и правда уж утирала рукавом сопли, мяла, путала праздничные ленты.

— Неужто у всех так? Матушка с батюшкой счастливо живут, — зло пнула она сапожки. Один отлетел к стене, второй к моим ногам. Я подняла его, плюнула на и без того блестящий мысок, протёрла валяющейся тряпкой, что оказалась понёвой, села рядышком, протягивая добычу девке. Людмила всхлипнула, но сапог приняла, обнимая, как дитятко.

— Почему же у всех? Некоторые, бывает, совсем худо живут. А Радомир, как-никак, не последний купец, может себе позволить повыбирать зазнобу. Ничего, не бойся, потом и сама ему советовать станешь, какая баба в хозяйстве больше пригодится. Он вообще мужик добрый. Рта жене не затыкает, не обидит зазря. Разве когда напьётся. Или в дурном настроении. Или ежели поторговал плохо. Ну и так, для острастки. А вот с медком ты хорошо придумала. Мёд он любит. Особливо липовый, — с наслаждением добила я.

— А ты откуда знаешь? — невеста баюкала одинокий сапожок, капая на него горькими слезами.

Вытянув и неспешно размяв ноги, я поправила ворот, перетянула шнуровку, проверяя, чтобы лежала ровно и не путалась, приобняла девицу за пухлые плечи и заговорщицки сообщила:

— Как откуда? Я ж у него первая жена. Буду над тобой главной. А ты на побегушках.

— Что?! — взревела Людмила, сбрасывая руку, вскочила, удивлённо глядя на сапог, что всё ещё укачивала, хотела швырнуть в меня, но на своё счастье передумала и отбросила в стену чуть левее головы. Я не шелохнулась, только прищурилась хитро. — Чтобы я? Второй женой?! На побегушках… требуху перебирала?! Не дождётесь!