– Не обязательно, – говорит Мэри Вулнд.

– Да?

– Да. Это все включено в так называемую еблю.

– Я могу воображать всё, что захочу?

– Да. Только скорее!

16.

Мы в сердце зимы 1680-го. Катрин Текаквита замерзла и умирает. Это год ее смерти. Это важная зима. Она была слишком больна и не могла выйти из хижины. Тайно голодала, подстилка с шипами продолжала жонглером скакать по ее телу. Церковь теперь осталась слишком далеко. Но, сообщает нам преп. Шошетьер, каждый день она некоторое время проводила на коленях или стараясь не упасть с голой скамьи. Деревья явились одержать над ней верх. Мы теперь в начале Страстной недели перед Пасхой 1680-го. В Страстной понедельник она значительно ослабела. Ей сказали, что она быстро умирает. Когда Мари-Терез ласкала ее розгами, Катрин молилась:

– О Боже, покажи, что Церемония принадлежит Тебе. Яви слуге Твоей надлом в Ритуале. Измени Мир Твой дубинкой сломленной Идеи. О мой Бог, поиграй со мной.

В миссии был любопытный обычай. Там никогда не приносили святое причастие в хижину, где лежал больной. Вместо этого больных на носилках из коры несли в часовню, как бы губительно ни было это путешествие. Девушка точно не перенесла бы путешествия на носилках. Что им было делать? Не так просто в молодой Канаде пройти мимо обычаев, а им страстно хотелось возвеличить Иисуса Канады традицией и древностью – как возвеличен он сегодня, бледный и пластмассовый, болтается над постыдными штрафными квитанциями. Вот за что люблю иезуитов. Они спорили о том, перед чем их обязательства больше – перед Историей или Чудом, или, более высокопарно, перед Историей или Возможным Чудом. Странный свет увидели они в слезящихся глазах Катрин Текаквиты. Смели ли они отказать ей в последнем утешении Телом Спасителя, в его Сдаче Мелкой Монетой под Личиной Облатки? Они дали ответ умирающей девушке – полуобнаженной под лохмотьями, изодранными шипами. Толпа зааплодировала. Исключение было оправдано для Совершенно Застенчивой, как начали ее называть некоторые обращенные. Чтобы облагородить этот случай, у нас имеется скромная деталь: Катрин попросила Мари-Терез накрыть ее новым одеялом или чем-нибудь, что скроет ее полунаготу. Вся деревня последовала за святым причастием, которое несли в хижину больной. Толпа сгрудилась вокруг ее подстилки – все обращенные индейцы миссии. Она была их самой большой надеждой. Французы в лесах убивали их собратьев, но эта умирающая девушка неким образом подкрепляла трудный выбор, который они сделали. Если когда-нибудь и существовал мрак, тесно сплетенный с неосуществленными чудесами, то он был здесь, он был сейчас. Зазвучал голос священника. После обычного отпущения грехов, с истовыми затуманившимися глазами и посиневшим языком приняла она «Viatique du Corps de Notre-Seigneur Jesus-Christ»[232]. Теперь она явственно умирала. Многие из глазеющей толпы хотели, чтобы отходящая девушка вспомнила их в своих молитвах. Преп. Шоленек спросил, станет ли она их принимать по отдельности. Он спросил мягко, ибо она была в агонии. Она улыбнулась и сказала да. Весь день они шли мимо ее подстилки со своими тяготами.

– Я наступила на жука. Помолись за меня.

– Я осквернил водопад мочой. Помолись за меня.

– Я лег на свою сестру. Помолись за меня.

– Мне снилось, что я белая. Помолись за меня.

– Я позволил оленю долго мучиться при смерти. Помолись за меня.

– Я хотел человечины. Помолись за меня.

– Я сделала плетку из травы. Помолись за меня.

– Я выдавил из червяка что-то желтое. Помолись за меня.

– Я притираниями пытался отрастить бороду. Помолись за меня.

– Западный ветер меня ненавидит. Помолись за меня.

– Я навел порчу на старый урожай. Помолись за меня.

– Я отдала свои четки англичанину. Помолись за меня.

– Я изгваздал набедренную повязку. Помолись за меня.

– Я убил еврея. Помолись за меня.

– Я продавал притирания для бороды. Помолись за меня.

– Я курил навоз. Помолись за меня.

– Я заставила своего брата смотреть. Помолись за меня.

– Я все перепутал на спевке. Помолись за меня.

– Я трогал себя, когда греб. Помолись за меня.

– Я мучил енота. Помолись за меня.

– Я верю в травы. Помолись за меня.

– Я вытащил гнилой апельсин. Помолись за меня.

– Я молилась об уроке голода. Помолись за меня.

– Я посрал на свои четки. Помолись за меня.

– Мне 84. Помолись за меня.

Один за другим опускались они на колени и покидали ее ощетинившиеся колючками ленинское ложе в мавзолее, оставляя ей свой жалкий духовный багаж, пока вся хижина не начала походить на одну огромную Таможню желания, а слякоть возле ее медвежьей шкуры не стала отполирована таким количеством колен, что засияла, как серебряные бока последней и единственной ракеты, которой предстоит побег из обреченного мира, и когда обыкновенная ночь пала на пасхальную деревню, индейцы и французы столпились вокруг соблазнительных очагов, прижимая пальцы к губам в призывах к тишине и воздушных поцелуях. О, почему я так одинок, когда рассказываю об этом? После вечерних молитв Катрин Текаквита попросила разрешения еще раз отправиться в лес. Преп. Шоленек разрешил. Она проволокла себя вдоль маисового поля, укрытого одеялом тающего снега, к ароматным соснам, к рассыпчатым теням леса, на рычагах обломанных ногтей тащила она себя под тусклым светом мартовских звезд на край льдистой реки Святого Лаврентия, к замерзшему подножью Распятия. Преп. Леком рассказывает нам: «Elle y passa un quart d'heure a sa mettre les epaules en sang par une rude discipline»[233]. Там она провела 15 минут, бичуя себе плечи, пока не потекла кровь, и делала она это без подруги. Уже наступил следующий день, Страстная среда. Это был ее последний день, день освящения тайн причастия и креста. «Certes je me souviens encore qu'a l'entree de sa derniere maladie»[234]. Преп. Шоленек знал, что это ее последний день. В три часа пополудни началась последняя агония. На коленях, молясь с Мари-Терез и еще несколькими высеченными девушками, Катрин Текаквита запинаясь и путаясь произносила имена Иисуса и Марии. «…elle perdit la parole en prononcant les noms de Jesus et de Marie»[235]. Но почему вы не записали, какие именно звуки издавала она? Она играла с Именем, она учила верное Имя, все упавшие ветви она прививала к живому Древу. Ага? Муча? Юму? Идиоты, она знала «Тетраграмматон»[236]! Вы упустили ее! Мы упустили еще одну! И теперь нам приходится проверять, кровоточат ли ее пальцы! Она была там, схваченная и разговорчивая, готовая уничтожить мир, и мы позволили раке острой пастью глодать ее кости. Парламент!