Островский что‑то сказал, я не расслышала, целиком погрузившись в свои предположения. Пришлось замолчать, прислушаться.

— …Магда должна лучше знать, она в том соку варится. Вы часто видитесь?

— Вот интересно, как ее Хенрик выглядит, — произнесла я ни к селу ни к городу, следуя извилистому течению своих мыслей. И тут до меня дошел смысл вопроса гостя.

— Чей Хенрик? — нахохлился журналист. — Магдин?

— Да при чем тут Магда? Эвин. А что вы спросили насчет Магды?

— Да так, ничего… выходит… Да, кстати, вы бы хотели увидеть Яворчика? Нет, я не храню у сердца его портрет, просто делал репортаж, и он у меня на групповом снимке. Хотите? Вы где?

Ясное дело, мне хотелось увидеть этого подонка. Ни слова не говоря я вскочила и бросилась за лупой, пока Островский копался в своей папке, вываливая из нее на стол множество бумаг и фотографий. Выхватив одно фото, протянул его мне.

— Вот этот, сзади слева.

— Морда как морда, ничего особенного. Вроде бы глуповатая, напыщенный павиан. Видела ли я его когда‑нибудь? Не исключено, но, похоже, не обратила на него внимания, он как‑то ни с кем у меня не ассоциируется. Возможно, что он увидел меня когда‑то, и я ему очень не понравилась.

Островский вернулся к сказанному.

— Вы не обратили внимания на мои слова, а я предположил, что Магде может быть больше известно всяких подробностей, в которых она не отдает себе отчета. Она ведь там работает.

Ну да, журналист только что упомянул Магду. Непроизвольно я еще раз внимательнее взглянула на молодого человека с фотографии и обнаружила, что это очень интересный мужчина. Наверняка я заметила это и несколько лет назад, когда меня с ним знакомили, а потом попривыкла к его внешности и перестала обращать на нее внимание. Вот если бы он был старше, кто знает?.. А такая молодежь мной воспринимается лишь как приятели моих сыновей. Мысль промелькнула и исчезла, сейчас не до глупостей.

— Магду я постараюсь как можно скорее поймать. Уверена, Мартуся уже там, и у них дым идет столбом. Вам же признательна за откровенный и очень полезный для меня разговор, непременно созвонюсь с вами в самое ближайшее время.

Островский ушел. Я сделала попытку созвониться с Мартусей, но ее сотовый по–прежнему молчал. Так, надо привести комнату в порядок, хотя бы посуду собрать со стола. Уронив при этом авторучку, я нагнулась и увидела на ковре под столом какую‑то бумажку. Развернула ее…

«Свидетельство о разводе». Глядя на него, как баран на новые ворота, я долго думала, каким образом под столом могло оказаться мое свидетельство о разводе, которое с давних пор благополучно покоилось в коробке с другими документами: моим дипломом, свидетельством о браке, метриками сыновей и прочими ценными бумагами? Каким чудом это свидетельство перебралось под стол?

Наконец сообразила внимательнее взглянуть на то, что держу в руках. О боже, Адам Островский! Наверное, упало на пол, когда он копался в своей папке с макулатурой и не заметил этого. А теперь, возможно, роется в бумагах, беспокоится… Где у меня записан его сотовый?

Он сразу взял трубку.

— Я очень извиняюсь, — голосом сиротки Марыси произнесла я, — но ваш развод оказался у меня под столом, мне очень неприятно, я прочла, но не из любопытства, просто думала, что это мой документ и ломала голову, отчего он там валяется. Очень, очень извиняюсь.

Островский явно смешался.

— Надо же, как неприятно. И вам беспокойство. Я еще недалеко отъехал, можно, сейчас вернусь за ним? Только сегодня я его получил, и он мне понадобится. Да не извиняйтесь так, я не делаю из этого секрета, все уже давно в прошлом…

Он даже не входил во двор, я передала ему бумагу сквозь калитку.

* * *

— Слушай, ну и напереживалась же я! — кричала мне в ухо взволнованная Мартуся. — Я им предложила надеть мне наручники, а они, представляешь, не захотели. С чего вдруг? А если я чемпионка по карате? Они же не знали!

Я наконец с облегчением перевела дыхание. Не верила я, что она убийца, но какое‑то беспокойство осталось в сердце: вдруг она не справилась с эмоциями? А я столько раз имела возможность видеть ее в состоянии стресса! Никогда не знаешь, какое направление выберет взрыв эмоций.

— Возможно, полицейских было много, — ответила я. — Когда больше пяти, даже чемпиону приходится туго.

— Но на их месте я бы все же заковала себя в наручники. Но они сразу же спросили меня про этого подонка, а я ничего не знала, не поверила им, вообще не поверила в то, что он убит, и потребовала предъявить мне его труп. Нет, не показали, такие упрямые! Но в принципе очень симпатичные, позволили мне позвонить моему адвокату.

— У тебя есть адвокат? — удивилась я.

— Я еще не спятила, позвонила своему бывшенькому, чтобы пришел накормить кошек и выгулять собаку. Менты вроде как немного прибалдели. А Дыська сейчас в горах, туда роуминг не достает.

А, так вот почему я не могла дозвониться до ее дочери.

— Это все, конечно, ужасно, я им в конце концов поверила, что я там была. Ты как считаешь, они правду сказали?

— В каком смысле?

— Ну, что там валялся этот пес трухлявый, мертвый, кем‑то зарезанный, какое счастье, что я этого не увидела! Я разыскивала Яцека, своего оператора, опоздала, но надеялась, что он там где‑нибудь ждет. Не найдя его, осмотрелась, может, где сидит, но не было его, и я ушла. А он валялся где‑то в углу — по углам я не шарила. Ты ведь знаешь, там темно, но Яцек не булавка, и он бы просто так не валялся, а где‑нибудь сидел — под мебель я не заглядывала. Хорошо, что меня арестовали, я ведь все равно не смогла бы заснуть!

— И где же тебя держали?

— В комнате для допросов, это они так сказали.

— Целые сутки?

— Нет, конечно! Я даже вздремнула у них там на кушетке, а вообще было очень приятно. Мы все сидели и пили пиво, половину ставили они, половину я, пытались запугать меня, описывая, как выглядел зарезанный, но среди людей я уже не боялась. И старались на полном серьезе убедить меня, что это именно я его прикончила, — спятили, должно быть. Ведь я за нож не возьмусь, хоть убей меня! Не переношу крови, меня бы трясло до конца дней моих Я им все это высказала, и свое мнение обо всей этой истории тоже, им даже понравилось, хотя наверняка мне не верили и считали, что я преувеличиваю его подлость! Представляешь? Разве ее можно преувеличить?

— Выходит, ты дала исчерпывающие показания…

Мартуся вдруг замолчала, потом неуверенно спросила:

— Считаешь, это могло бы стать моей эпитафией?

— Полагаю, что для эпитафии твои показания пришлось бы сильно подсократить…

— Тогда, может, знаешь, почему меня выпустили? Правда, запретили покидать Краков, но из квартиры выходить разрешили. Что же это значит?