– Сюзон? Ты не спишь?

– Ты напугала меня, лапушка, я не люблю телефонные звонки по ночам.

– Я хотела попросить у тебя прощения…

– Ни к чему, Стелла, ни к чему. Ты вся на нервах. И мы тоже все на нервах.

– Это для меня не оправдание.

– Ой, хватит, лапушка моя, достаточно, а не то я опять заплачу…

– Ты поцелуешь от меня Жоржа?

– Он уже пошел спать.

– До завтра.

– Я управлюсь с утра со скотиной. А ты завтра лучше подольше поспи…

– Спасибо, нянюшка…

Стелла в последний раз взглянула на сына. Склонилась над ним. Поцеловала его в лоб, в нос, сказала: «Спи, мой малыш, мама здесь, она любит тебя, она тебя в обиду не даст, а есть еще папа, он тебя тоже в обиду не даст…» И тут она почувствовала, что кто-то стоит на пороге комнаты.

Она застыла, горло стиснуло спазмом так, что и не закричать.

Он стоял, опершись о косяк, смотрел на нее, не двигаясь с места. Высокий, худой, но жилистый, мускулистый, волосы цвета меда зачесаны назад, сероглазый… Нос прямой, тонкий, трехдневная щетина и растерянная полуулыбка, и от нее на одной щеке морщина, как шрам. Настороженный взгляд человека, который обходит жизнь по обочине, чтобы не угодить в ловушку.

– Адриан!

Она бросилась к нему:

– Когда ты приехал?

– Сегодня вечером. Я забрал Тома у Жоржа и Сюзон.

– Они мне ничего не сказали!

– Я запретил им говорить тебе. Сделал страшные глаза, как я умею. Хотелось преподнести сюрприз.

Он обнял ее, прижал к себе крепко-крепко, его руки побежали по ее телу.

– Ох, – простонала она, стараясь добраться до его мускулов под несколькими свитерами.

Она размякла в его руках, стала нежной и податливой, но потом собралась и пихнула его рукой в грудь.

– Я так волновалась, почему ты не предупредил меня, почему ничего мне не сказал?

Он положил свои руки ей на бедра, словно они собрались танцевать, привлек к себе, прошептал тихо-тихо:

– Я здесь, принцесса моя, рядом, у нас впереди вся ночь.

– Я так устала, Адриан.

– Я же здесь. Всегда.

– Нет. Я здесь одна. Всегда.

Он поднял ее на руки, унес из комнаты сына, положил на их кровать.

– Что-нибудь придумаем. Нам же всегда удавалось что-нибудь придумать.

– У нас только одна ночь, и потом ты опять уйдешь.

– Ты должна мне довериться. Кому еще ты можешь довериться?

– Не знаю. Ничего я больше не знаю.

Она ничего не хотела больше знать.

Закрыла глаза: будь что будет.

Жюли ложилась спать.

Мадам Куртуа так пока и не вернулась.

Было одиннадцать часов вечера, и шведская кукушка на кухне прокричала одиннадцать раз.

Эдмон Куртуа скрылся в своей мастерской. В маленькой комнате рядом с кабинетом, которую он приспособил для ремонта старинных часов. В данный момент, например, он реставрировал серебряные карманные часы – «Зенит» с черными готическими цифрами, который он купил у старьевщика. Примерно так 1850 года выпуска. Он долго изучал их, прежде чем поставить диагноз. Крутил, вертел их в пальцах. Представлял первого владельца этих часов, который на смертном одре протягивает их сыну, как этот сын, испуская последний вздох, передает их дальше своему сыну и далее по кругу, пока в конце концов они не оказываются в корзине со старыми часами – все по 50 евро. Он унес всю корзину. Работы там было невпроворот. Погнутые стрелки, деформированные пружины, разбитые балансиры, смещенные оси, разбитые или потемневшие от времени циферблаты – униженные и оскорбленные, они вызывали у него нежность. У старых часов есть память. Они рассказывают истории. Не то что эти нынешние пластиковые поделки.

Он чинил часы, и, пока его пальцы копались в часах, мысли его приходили в порядок. Его бабушка вязала, мать вышивала, тетка Эжени решала кроссворды, а он склонялся над разбитыми, покореженными, погнутыми механизмами и приводил их в рабочее состояние.

Жена его считала, что он слишком много времени проводит в своей мастерской. Он пожимал плечами. «Это помогает мне думать. Все эти маленькие зубчики и шестереночки меня успокаивают. Только вот беда – зрение портится». Он ведь уже не юноша. Он столько времени потерял, когда был юношей.

Когда был в команде Рэя Валенти.

Им было по двенадцать лет, они учились в одном классе. Рэй был еще тогда Раймоном. Хмурый длинный парень. Над ним издевался сынок Буррашаров, это было всем известно, а он вымещал злость на одноклассниках. Воровал у них из сумок или карманов курток часы, деньги, «Марсы», «Баунти». Раздавал оплеухи и подзатыльники.

Они улепетывали от него, как зайцы, оборачивались, чтобы убедиться, что Раймон не гонится за ними. А он вслед делал им знак, означающий: перережу тебе горло, если кому-то расскажешь, и они бежали еще быстрее. И никто никогда не смел пожаловаться.

Эдмон был среди тех, с которыми он заключил договор: я тебя не трону, но ты окажешь мне услугу, организуешь у себя вечеринку в субботу вечером и пригласишь Эммануэль и Кристель или же одолжишь мне в полдень свой мобильник, мне нужен телефон для одного важного дела.

Были и те ребята, которые предусмотрительно предлагали ему свои услуги еще до того, как он начинал драться или угрожать. Они сами находили Раймона и сообщали ему полезную информацию, где можно что стырить, как пробраться на склад спортивного магазина, когда проходит лотерея и как можно узнать результат. Предлагали бинокль, чтобы понаблюдать за красоткой Анни, которая кувыркалась у окна в объятиях аптекаря месье Сеттена.

Раймон мотал на ус информацию, оценивал ее важность, раздавал подхалимам подзатыльники в знак доброго расположения, жестоко наказывал упрямцев, не примкнувших к его сторонникам.

Он сумел привязать к себе Эдмона. Предложил стать его подельником. Быть подельником Раймона Валенти – это вам не фунт изюма! Ты становишься элитой. Эдмон стал правой рукой шефа и получил возможность неограниченно изучать проявления человеческой натуры. И делать такие умозаключения, которые другие выслушивали с открытым ртом.

Он утверждал, что нужно прежде всего поразить воображение. Сильно ударить в самом начале, чтобы потом уже не надо было бить.

– А что потом? – спросил Лансенни.

– Потом они все сами упадут к нашим ногам, – ответил Эдмон.

– Ничего себе, – сказал Тюрке, – а башка у него варит.

– Неудивительно, – усмехнулся Раймон. – Это же мой брат. Кровный брат.

И стукнул себя кулаком в район сердца. Два раза. Чтобы выглядело более мужественно.