При этих словах Сюзон опускала глаза. Она с нежностью относилась к Еве де Буррашар. Никогда не забывала накинуть ей шаль на плечи, когда та вставала с постели, сама намазывала маслом бутерброды, причесывала волосы, капала капельку духов на тыльную сторону запястий. Она была такой худенькой, что Сюзон казалось, что можно ладонями целиком обхватить ее талию.

– Ну так вот… Само собой разумеется, мы по-разному смотрим на мир. Это проблема большинства людей, мы рассматриваем других со своей точки зрения, а не с их собственной. Роковая ошибка! Но какие усилия приходится прикладывать, чтобы встать на место другого!

– Месье, если вы хотите, чтобы обед был подан вовремя…

– Если вернуться к теме моей жены… Что я люблю в ней? Шлейф духов, летящий силуэт, легкость и ненавязчивость… Мне нравится лак, которым она красит ногти. У нее есть и благородная стать. Не следует копать слишком глубоко, откуда это, но она умеет создавать такое впечатление. Выглядит на все сто, как говорят в народе. Но только не надо меня спрашивать, что у нее в голове. Теоретически я ее понимаю, а практически совсем не понимаю. Она уезжает, возвращается, иногда проходит месяц или даже год, прежде чем она снова оказывается дома. Чем она занимается во время этих отлучек? Тайна, покрытая мраком. Она подарила мне сына, это лучшее, что мы с ней сделали вместе. Про него я хотя бы уверен, что он от меня.

Когда Андре еще был жив, Жюль де Буррашар души в сыне не чаял, холил и лелеял свое благородное семя. Спускал ему с рук любые безобразия, закрывал глаза на его бесчинства. Смерть Андре буквально раздавила старика, но в целом поведение его не изменилось ни на йоту.

– Андре… Моя надежда, мой свет в окошке… Я был влюблен в своего сына. Это вас шокирует? У него было все, а жизнь прибрала его к рукам. Как, спрашиваю я вас, мне теперь существовать, дышать после такого испытания?

В этот момент его речи Сюзон позволяла себе вставить замечание:

– Но у вас же осталась Леони…

– Дочь? Единственное, что у нее есть хорошего, так это глаза. Такие же, как у ее матери. Глаза, утопающие в голубизне фьордов. А так – деревяшка. Моя ли это дочь? Не знаю. Должен сказать, эта тайна придает ей немного шарма. Ее зачатие остается для меня загадкой. А в остальном она совершенно прозрачна, вы не находите?

Он так редко видел Леони, что забывал, что она должна прийти к обеду. Отталкивал ее бокал и ее приборы на край стола. Она входила, глазами искала, где ей сесть. Он хохотал, спрашивая: «Что, про тебя забыли? Уморительно, не правда ли?» Иногда они с Андре вдвоем накидывались на нее. Отец задавал ей вопрос, например: «И вот скажи мне, малышка, что это за местность, которую еще называют Крышей мира? Ты знаешь ответ, Андре, так что молчи!» Леони утыкалась носом в тарелку и едва слышно бормотала: «Я не знаю…» Отец и сын смеялись и обменивались выводами: вот почему женщины никогда не сравнятся с мужчинами, маленький мозг, да, скудоумие. Им это казалось очень забавным, они вновь начинали ее дразнить, и она бессильно опускала руки, не в силах прикоснуться к тарелке. Сюзон уносила ее еду, разогревала и докармливала ее на кухне. Леони все больше времени проводила в буфетной.

Через год после смерти Андре Леони объявила отцу, что Рэй позвал ее замуж. В этот день она была похожа на маленького солдатика, который отправляется на войну. Она смотрела отцу прямо в глаза и говорила: «Он любит меня, и я его люблю, я буду с ним счастлива». Жюль де Буррашар разразился хохотом и воскликнул: «Ох, уж этот маленький бастард!» Потом он сделал вид, что глубоко задумался, и ответил, что теоретически так не делается, потому что он мужик, простолюдин, а практически она может делать все, что захочет, это ее жизнь, каждый – кузнец своего счастья, он не будет даже пытаться ее отговорить. «Наш путь на земле подобен ходу, прорытому кротом. Мы двигаемся по норе слепые и глухие. Каждый выбирает свой лаз под землей».

И после этого вновь утратил к ней интерес. Сын его был мертв, жена его покинула, и он никогда больше ничего о ней не слышал, дочь решилась на мезальянс, куда катится мир!

Леони не понимала долгих речей своего отца. Она безмолвно взирала на него, как раньше на брата. Всю пору своего взросления она была предоставлена сама себе и заботам добросердечной Сюзон, которая читала ей вслух волшебные сказки, а потом женские слащавые романы, которые всегда хорошо кончались.

– Как это прекрасно, нянюшка, прекрасно, словно в мечтах… – говорила она, сидя за столом и подперев рукой подбородок.

– Да, лапушка моя, и для тебя эти мечты станут явью. Каждого человека где-то ждет его мечта.

– О да! – отвечала Леони. – Он будет красивый, добрый и смелый, и мы никогда не будем с ним ссориться.

Она смотрела на отца и мать и съеживалась, когда разговор шел на повышенных тонах.

Был один случай как-то вечером, ей тогда было лет двенадцать, Жорж хорошо запомнил этот день, потому что на следующий Ева де Буррашар уехала – на этот раз навсегда. В этот день в замке был праздник. Все окрестные помещики собрались у Жюля де Буррашара.

Женщины в открытых свободных шелковых рубашках демонстрировали плечи, курили длинные тонкие сигареты. Мужчины были при полном параде. Жюль и Ева де Буррашар стояли у подножия лестницы перед просторным холлом и, напоказ улыбаясь гостям, сквозь зубы переругивались. Он был затянут в черный фрак, в улыбке его скользило что-то злое, неприятное, глаза были устремлены в пустоту. Он говорил жене: «Да нет же, Ева, я люблю вас. Я просто люблю вас наиболее экономичным образом, вот и все».

Сидя в тени большой пальмы в горшке, выставленной на первую ступеньку лестницы, Леони слышала весь разговор. Слова отца застряли у нее в горле, как рыбья кость. Потом она спрашивала себя, что же это означает? Он любит ее, потому что у них общие деньги? Потому что развестись было бы слишком дорого? Или он любит ее, вкладывая в нее сбережения, как в копилку, которую ни в коем случае нельзя разбить? Она вообразила своего отца, который что-то высчитывает, подсчитывает, стараясь не тратить слишком много, представила его в виде бухгалтера, который определяет: сегодня любви на пятьдесят сантимов, завтра – на сорок, цена не должна превышать стоимость батона хлеба. И эта кость ужасно мешала ей, причиняла мучительное неудобство. Торчала поперек горла, затрудняла глотание. Ей потом долго не удавалось избавиться от этой кости. Она мучилась с ней долго и, когда говорила, как-то странно похрипывала, словно прочищала горло, словно хотела избавиться от застрявшей там штуки или перекатывала там маленькие косточки.

На следующий день после праздника мать уехала по-английски. Оставила записку на столике в прихожей.

И на этот раз уже не вернулась.

Откуда Жорж все это знал? Леони все рассказала Сюзон, у которой не было от него секретов.

– Жорж, иди домой. Уже поздно, ты простудишься.

– Оставь меня, я размышляю.

– Накройся хотя бы, – сказала Сюзон, протягивая ему плед.

Она вернулась в дом, ворча на ходу: размышляет он, а толку-то, хоть бы что-то от этого изменилось. Что сделано, то сделано.