— «Лимонкой» бы его…

— Попробуй, подползи!

— Николай, ты снайпер, бери винтовку и целься лучше, — скомандовал Илюшин. — А мы поддержим.

Ударили все по вспышкам пулемета. «Машингевер» замолк, а пикап загорелся. Трое уцелевших немцев, прикрывая друг друга, перебежками скрылись в кустах. Пикап полыхал вовсю, а мы потрошили грузовичок. Связисты ехали. Катушки с проводами, инструмент. Собрали оружие, с некоторых сдернули сапоги взамен разбитой прохудившейся обувки. Собрали ранцы, фляги и бегом в лес. В километре от дороги похоронили убитого, рассмотрели трофеи: два автомата, штук пять винтовок, гранаты-колотушки. И что не менее ценно, несколько индивидуальных медицинских пакетов, консервы, хлеб, сигареты.

Еды хватило на раз. Полбанки консервов на человека, по несколько ломтиков хлеба и галет. Раненым побольше. А патронов сколько выпустили, столько и добыли. Гранатами, правда, разжились. Как следует перевязали раненых. В пакетах нашелся йод, стрептоцид, мазь. А Илюшин с перебинтованной подмышкой (пуля, пройдя вскользь, сломала ребро) перебирал и складывал в стопку немецкие солдатские книжки, блокноты, бумажники с фотографиями и деньгами.

Когда добрались до своих, может, это и помогло нам не попасть в категорию «окруженцев», которая и для солдат чревата усиленной проверкой, а для офицеров могла иметь последствия похуже, вплоть до трибунала, за оставление воинской части. К счастью, наши полковые особисты мало напоминали злых и пронырливых «бериевских выкормышей», как их усердно показывали через много лет после войны.

И так все ясно. Рота (два десятка человек!) вышла в военной форме, с погонами, с оружием, в том числе трофейным, с захваченными у немцев документами. Значит, не просто выползали, а воевали. Нас отправили на короткий отдых. Раненых еще раньше отправили в медсанбат. Особенно жалели мы лучшего пулеметчика Василия Фомича Загорулько. А нам прислали пополнение.

К общему удивлению, пришел Паша Митрофанов, которого я отчитывал за плохое несение караульной службы. Когда это было? Мы обнялись. Паша удивленно осматривался. Он не мог понять, куда делась рота. Сплошные новые лица.

— А Птаха… — запнулся он, не зная, что спросить про своего земляка и общего любимца роты.

— Убили.

— И взводных?

— Тоже убили.

— Но мы-то живы, — слегка стукнул его кулаком в грудь Иван Сочка. — И Леонтий Беда и Джабраил. А Загорулько, Фролик в госпитале. В общем, тоску не нагоняй.

— Я не нагоняю, — подавленно отозвался Паша. Наверное, размышлял, сколько же он на этот раз продержится.

Пополняли, одевали, стригли, мыли нас дней пять. Многим, как и раньше, достались вместо сапог ботинки с обмотками. Гимнастерки, шинели тоже второго срока. Но подшитое, чистое. И белье теплое. Так что жаловаться грех.

Потом снова началось наступление. До того мне Карпаты в глотке стояли, что и говорить не хочется. Вспоминается несколько случаев.

На холме немцы установили пулемет, который сразу перекрыл наступление. Минометов в роте не было, а позиция у фрицев была хорошая. Хотя Илюшин старался в лоб на дурака не лезть, но людей положили немало. А ротного торопят. Надо вперед идти. Он мне говорит:

— Николай, слишком жирно против пулемета целую роту держать. Добей его сам со своим взводом.

В общем, рота ушла, а мой взвод остался выковыривать это гнездо. Возились полдня. Помню, еще одного бойца из взвода убило и кого-то ранило. Разозлились мы здорово. И, наверное, со злости, не иначе, сумели взять пулеметчика живым. Стоит парень лет восемнадцати, худой, небольшого роста, рядом гора стреляных гильз. И больше никого вокруг. Даже второго номера не было, один воевал. Со всех сторон кричат, кончай его, нечего церемониться. Я и сам до этого хотел его расстрелять, а тут упрямство напало. Красная Армия пленных не расстреливает, в штаб его! Конвоировать немца никто не хочет, все устали, как собаки, да и жутковато через лес идти. Мелкие немецкие группы из окружения прорываются, да и бандеровцев хватает.

Смотрю на Джабраилова, Леонтия Беду, самых верных моих помощников. Отворачиваются, бурчат. Никто не желает идти. Заблудимся, мол. И вообще, чего лейтенант дурью мучается! Пристрелить фрица, и все дела. Грищука, который к тому времени получил две лычки младшего сержанта, я посылать не хотел. Но только он да второй «западник», Тарасик, могли в этих местах ориентироваться. На Тарасика я не надеялся, сбежит вместе с пленным. А Грищук сам вызвался.

— Давайте, я фрица отведу.

Улыбка мне его не понравилась, а делать нечего. Пошел на хитрость.

— Отведи до штаба и принеси расписку. Напишу представление на медаль.

Те представления, которые Илюшин написал за бой на скале, после отступления наверняка похерили. А хохлы лычки, медали любят, я это знал. Впрочем, как и наши.

— Только без фокусов, — напутствовал я Грищука.

Дал бы я ему провожатого, но все измотаны. Поверил. Вернулся Грищук часа через два, принес какой-то клочок бумаги с распиской. Значит, довел. Обещание я свое выполнил. Представление на медаль «За боевые заслуги» написал.

Заодно написал повторное представление на Василия Загорулько. Радовался, когда в санбат везли. Месяц, не меньше, прокантуюсь! А вернулся через полторы недели. Не то чтобы сбежал из санбата, а заявил врачам, что рана зажила. Те его сильно не уговаривали. Это только в кино врачи заставляют раненых силком до полного выздоровления лечиться. А в действительности их начальство толкает, и они не против, когда солдат, подлечившись, к своим просится. Нагляделся я зимой сорок третьего, как цеплялись раненые за возможность еще хоть немножко в госпитале побыть. Кто и правда толком не оклемался, а кто страх пересилить не мог, особенно семейные, в возрасте. А их все равно выписывали.

Вспоминаются переправы через многочисленные быстрые карпатские речки. Часто, охватывая противника, форсировали речушку отдельными ротами. В таких местах бандеровцы засады любили устраивать. Пока рота возится, «максимы», боеприпасы на плечах перетаскивают, откуда-то из чащи внезапно — залп и автоматные очереди. Постреляют минут десяток, как правило издалека, а когда мы разворачиваемся и начинаем в ответ из «максимов» садить, исчезают. А одного-двух бойцов мы недосчитываемся. Или течением убитого унесет, или роем могилу. Сколько их, этих холмиков со звездами, оставили!

На одной из таких переправ у меня на глазах верного моего товарища, Леонтия Беду, в плечо тяжело ранило. Рядом были. Стреляли, а потом Леонтий диск стал менять. Ахнул и, словно нарочно, автомат подбросил. Так плечо сильно дернулось от удара винтовочной пули, что ППШ вверх полетел.

— У-о-ей… — только и простонал, на траву опускаясь.

Разглядел рану на плече. Кровь льется. Каляева Зина сказала:

— Иди, Коля. Я сама. Не помрет Леонтий, не бойся.

Злой я в том бою был. Бежал, ругался матом, и взвод от меня не отставал. Двух бандеровцев подраненных догнали. Стреляли до последнего, хотели и себя, и нас гранатами взорвать. Одного бандеру штыком кто-то из пополнения заколол. Во второго мы с Иваном одновременно стреляли. Пуль двадцать всадили. А после боя Леонтий, уже перевязанный, бледный, за руку мою хватался и слова Зины повторял: